Она
Марко, послушай… Гости в панском доме
До завтра будут… Некогда ему
Меня схватить… Любимый, одному
Тебе верна я… Завтра ж что… Пропали…
Не раз уже соседи намекали:
«Та самая…» Я на беду взросла,
Сердечный друг мой!
Он
Что ж… Пора пришла…
Я знал — придет… Нельзя так оставаться…
Под вечер… Гости будут разъезжаться…
И в суете… Всё подготовлю я,
Улажу… Полно, звездочка моя…
Пируют, слышишь? Наливают чаши…
Ну, что им труд наш, горе, слезы наши?..
Максима бить велел, не скакунов,
Плетьми… За что? Неужто у панов
Пропала память… И придется снова
Напомнить Гонту им?..
Она
Молчи, ни слова…
Там ходят…
Он
Знаю, им устроят пир,
Пир будет! О, хотел бы я весь мир
Перевернуть!
Она
Родной, молчи!.. услышат…
А ночь узор свой темно-синий пишет,
А гости веселятся, а бокал
Вновь полон, и Густав не перестал
Остротой новой подбодрять веселье.
Одни танцуют, те за карты сели,
Храпит Тибурций, Стасина рука
Багряный веер сжала докрепка,
И, дремою объят, в веселом гуле
Сидит пан Людвиг на хозяйском стуле.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
© Перевод В. Цвелёв
Та й сон же, сон напрочуд дивний,
Мені приснився…[110]
1
Тибурций спал и странный видел сон:
Он девушкам играл, как Аполлон
В собранье муз, на лире благородной,
Серебряной, с большой бутылью сходной
Напоминал ее мелодий звук
И звон ножей, и вилок перестук.
Все возлежали на пурпурных ложах,
В венках из роз, на рюмки чуть похожих…
И вдруг — иная греза низошла:
Громады гор. Клубящаяся мгла
В расщелинах. Тропинкой каменистой
К пещере, обветшалой и нечистой,
Его ведут. И голоса вдали
В какой-то хищный шепот перешли
И смолкли. Мрак. Молчанье. Злое место…
Он спит! Проснуться нужно! — Наконец-то!
Он делает неосторожный шаг
И падает. Каменья, желтый прах
Посыпались. О боже, правый боже!
Как твердо это каменное ложе!
Как холодно! Забили зубы дробь…
Ужели здесь лежать? Лежать по гроб?
От музы и от жизни отрешиться?..
Но вдруг открылась новая страница —
И на губах улыбка вновь дрожит,
И лунный свет серебряный царит
В опочивальне, где он как бы спящим
Прикинулся. Сейчас ведь в шелестящем
Наряде девушка войдет — она,
Чей взор пьянее крепкого вина,
Пьянит сильней, чем все на свете вина.
Он вспомнил: да, ее зовут Марина,
Ее он видел, где же и когда?
Он вновь силен, как раньше, как всегда,
Объятием он встретит, жарче бури,
Как мусульманин мусульманских гурий,
Ее, ее, — она как снег бела,
Вот легкой ножкой на порог взошла,
Приблизила соблазны нежной груди
И… свят, свят, свят!.. А это что за люди?
Не люди, твари с псиной головой
К нему идут… Старик, как неживой,
Под одеялом спрятавшись, не дышит,
А вражья сила всё сильней колышет
Матрац, — когтями рвет его она,
И мнет, и крутит. А в стекле окна
Всё новые мерещатся кошмары,
Сквозь стены лезут. Это, видно, кара —
Тот час неумолимого суда,
Его же не избегнуть никогда!
Тибурций, корчась, за матрац схватился
И колесом в постели закружился
От потолка до пола. Голова
Не знает уж, жива иль не жива,
А тело всё то жаром осыпает,
То льдинками…
И снова выплывает
Из мглы Марина, но черты лица
Вдруг расплылись без меры, без конца,
Нос — у шарманки ручка, и шарманщик
Вращает ручку, и поет органчик
Мотив свой ядовитый что есть сил…
Какой мотив?.. Да тот, что он испил
Сегодня с неразбавленным токаем!
Мы со времен Шекспира твердо знаем:
Кто красочно рассказывает сны,
Тот просто врет. Бездонной глубины
Тех хаосов, что называют снами,
Обычными не выразить словами.
Для этого быть надо Львом Толстым.
Поэтому мы просто умолчим
О всех деталях. Было их немало:
Тибурций пообедал до отвала,
Изрядно выпил, и конца тем снам
Доискиваться вряд ли стоит нам.
Шарманки удивительное пенье
Предвосхищало чудо пробужденья.
Тибурций потянулся и зевнул,
Курильщик закоснелый, протянул
За трубкой руку — закурить скорее —
Открыл глаза и замер:
«Боже, где я?
Да где же я? Ох, снова сон плохой!
Да нет, не сон».
Подвал полусырой.
Лежит поэт не в спальне — на соломе!
Зловеще тихо. Ни предмета, кроме
Теней застывших по углам. Сюда
Полоской проникает, как вода,
В оконце, сквозь решетку, лучик сирый.
Должно быть, утро. Вот концовка пира!
Да что ж это такое всё же? Как
Сюда попал? К разбойникам в овраг
Заехал? Или сам стал лиходеем?
Ох, люди! Никогда мы не умеем
Предвидеть пропасть, где беда нас ждет.
Мы рвем цветы, пьем ароматный мед,
Когда в цветах — змея, в меду — отрава!
Не смог Тибурций разобраться здраво,
Какого черта он лежит, как брус, —
Он к философии утратил вкус
И слабость к златоустому рассказу.
В истории поэзии ни разу
Подобных не отмечено вещей.
Ночь волшебства. Кого спросить о ней?
Что с ним стряслось?
Но стены всё молчали…
Теперь он вспомнил: в оживленном зале
С гостями оживленными он был,
Ну, гости пили, и Тибурций пил,
Читал стихи им, упивался славой…
А дальше… Что же дальше? Боже правый!
Забыл! Ну да! Не помню — и конец.
Так вот запомни, старый удалец,
Как напиваться даровым венгерским!
Перед гостями показаться дерзким
И молодым ты вздумал? Что ж потом?
Ну, выпил. Ну, заснул. Каким путем
В подвал ты всё же угодил безвинно,
В потемки? Белолицую Марину
Ведь он не называл. Держать язык
Он за зубами смолоду привык,
Интрижки с малых лет вел осторожно.
Двусмысленное что-нибудь, возможно,
Болтнул вчера, — но повод слишком мал,
Чтобы тащить и запирать в подвал,
В таких делах отнюдь мы не виновны,
Какие суд карает уголовный.
А с той поры, как увидал поэт
Сей суетный и лицемерный свет,
Дурным примером не прельщался малый,
Не убивал, да и украл, пожалуй,
У Кохановского лишь пару строк…
А вот глядите — взяли под замок,
И заперли снаружи (что есть силы
Он дверь толкал)… И темнота могилы,
И сырость. И решетка на окне.
«О горе грешнику, о горе мне!
За что такие суждены мне муки?» —
Воздел старик трепещущие руки
И, как ребенок малый, зарыдал.
Кто в сходных положеньях не бывал,
Того б, конечно, это удивило.
Меж тем светало. Утро наступило.
Людская речь вливалась в птичий хор,
Рождая неотчетливый аккорд,
И в темноте подвала всё тонуло.
Но за окошком что-то промелькнуло —
Послышались шаги — к окну приник
Усатый кто-то… Бедный наш старик
Весь встрепенулся: значит, скоро тайна
Раскроется. Всё сделалось случайно…
Прислуга промах сделала небось…
Где ночевать? Как в улей натолклось
Гостей, как на пожар все набежали.
Его пока приткнули тут, в подвале…
Да, да. Конечно… «А замок дверной?
Да и решетка?» Снова мыслей рой,
Как молнии, догадки промелькнули.
Увы, надежды, вспыхнув, обманули,
И еще горше тьма подобралась.
И усача узнал он: боже! Ясь!
Да, Пшемысловского лакей любимый!
Он непорядка не пропустит мимо!
Что ж он молчит, так призрачно возник?
Всё это продолжалось только миг,
Но миг тот целой вечностью казался.
Поэт дрожащий с мыслями собрался,
Упавшим голосом заговорил:
«Что ж это я…»
Тот палец приложил
К губам: молчи, старик, пойдешь на плаху!
Тут зашатался наш поэт от страху.
Безмолвный дух в окно, наискосок,
Просунул хлеба черствого кусок,
Потом и кружку медную с водою.
«Да наконец скажи мне, что со мною?» —
В отчаянье Тибурций простонал.
вернуться
110
И сон же, сон на диво дивный, приснился мне. — Ред.