Голос первый
А если не уйдем?
Марко… а если… если?.. Что нам будет?
Голос второй
Марина, сердце!.. Ведь бежали ж люди…
Нам только бы добраться до…
Голос первый
Постой,
Прислушайся…
Голос второй
Касаточка! Густой
То шепчет лес… иль мельница, быть может…
А соловьи всё трели сыплют, множат,
Не замолкая в сумраке ночном,
Твердят о чем-то — не понять, о чем…
И кони мчатся, кони рвутся,
И тени брошены луной,
И мимо них леса несутся
Ветвистой черною стеной.
Марко с Мариной! И мечтами
Наполнена без меры грудь,
А сосны мощными руками
Благословляют юных путь.
Но там за лесом, за дубровой
Копыт неистовый полет:
Паныч уже спешит на ловы,
Уже чепрак коня шелковый
Горячий проедает пот.
Хрипит уж голос Кутерноги:
«Они, они! Лови!..» И страх
Как будто рыщет вдоль дороги
И в черных прячется кустах.
Марко сечет бичом свистящим
И эту мглу, и этот клич, —
Но перед ужасом грозящим
Бессильно опустился бич.
Гогочет, гикает погоня,
Взрастает отголосков гуд,
И слышно: бешеные кони
Храпят и удила грызут.
Куда бежать, какой тропою,
Когда, как бы боец от ран,
Покрытый пеною густою,
Свалился загнанный Султан?
Или Марине только снится:
И лес во тьме теней ночных,
И сам паныч, как злая птица,
В ночи напавшая на них?
И как во сне: «Паныч! Пустите!»
— «Сопротивляться? Быдло! Хам!
Вяжи его!»
— «Я не грабитель!
Паныч, уж время вышло вам!»
— «А! вышло? Не грабитель, скажешь?
Добился прав таких давно?
Эй, Кутернога! Что не вяжешь?
Иль хочешь порки заодно?»
И точно сон Марине снится:
Над панычом, взлетев огнем,
Взметнул Марко свою десницу
С широким дедовским ножом.
И вот в ответ на этот быстрый,
На смелый, на прекрасный взмах
Огнем ударил громкий выстрел —
И целый мир потух в глазах.
Марина! Что не утопилась,
Когда ты маленькой была?
Зачем, зачем ты уродилась
Приманкой панского стола?
Воспоминанье ты, как муку,
Храни о том, кто был готов
Поднять бестрепетную руку
На панычей и на панов!
2
Близка заря. Поплыли на долины
Туманы. Звонкий рокот соловьиный
Звучит повсюду. Смутно замерцал
Широкий пруд…
Нередко я встречал
И юношу, и старика седого,
Которые, после труда дневного,
Здесь, на пруду, на плесе, в камышах,
Как цапли, чье житье на берегах,
Мечтали над премудрою удою.
И с ними тихим шепотом порою
Я говорил, ища уместных слов,
И полюбил разумных чудаков,
Воспринимая хитрую науку:
Как на живца брать яростную щуку,
Как из глубин в блеск солнечного дня
Вытаскивать зеленого линя,
Закидывать стрекоз плотве сребристой.
Денису я, как дивному артисту,
Завидовал: не ловля, а игра!
(На всё у нас найдутся мастера,
Денис — тот уродился рыболовом.)
Не раз, дождем застигнутый, под кровом
Себе приют желая отыскать,
Я в хату шел, где обступали мать
Босые дети, лакомясь ухою,
Голодные; «Сегодня мы с едою —
Отец недаром рыбки наловил…»
Как много я былого не забыл!
И юность, и товарищи… Да, много
Того, чем будет помниться дорога
Суровая, а не бездумный путь.
Пора, душа! Идиллии забудь
В кипучем гневе творчества живого…
Старик Мусий — образчик рыболова,
Как все, сейчас описанные мной.
Уж до зари торчал он над водой,
Согнувшись в три погибели, бедняга!
Шуршал камыш, едва журчала влага,
Но в гору солнце юное плыло…
Уже и муха не спеша на лоб
Мусию села. Мотылечек белый
Внимательно взирал на порыжелый
Его рукав — сукну немало дней, —
А он всё ждал наивных окуней,
Лещей ленивых, лиходейку-щуку…
Но что за мяч (к глазам он поднял руку)
По лугу покатился?.. И старик
Обрадовался: это внук возник
На холмике, его Павлусь!.. Но что же
Стряслось с мальчонкой, так его встревожа?
В глазах испуг: «Ой, дед!..
В овраге… ой!
Не знаю сам…»
— «Да что с тобой, постой!
Кто напугать осмелился Павлуся?»
— «Ой, дедушка! Там — мертвый! Ой, боюся!»
И дед Мусий за внуком поспешил
К оврагу…
Там, в избытке свежих сил,
Сплелись дубы одеждой многолистой,
Цветы вздымают аромат струистый,
Сосновый недалеко шепчет бор,—
И неподвижно руки распростер
Красивый кучер. Он забрызган кровью…
И тихий взор под неподвижной бровью
Не загорится более огнем.
Всё просто, дед! Раздумывать о чем?
Ведь сын твой тоже был забит плетями.
Не удивляйся! Кровью и слезами
Твое житье, житье детей твоих
Всегда залито…
И старик притих.
Он смотрит — и разгадана загадка:
Что для него яснее отпечатка
Вдоль этой смятой, скомканной травы?
Вот, близко от прекрасной головы,
Той головы, что порождала муки
Любви, тоски и горя от разлуки,—
Широкий нож, как золото, горит.
А там, подальше — панский конь лежит,
И след колес, и сбитая подкова —
Всё рассказали старику без слова.
Склонился он, и вот, упав из глаз,
Под солнцем чистый засверкал алмаз.