ГЛАВА ШЕСТАЯ
© Перевод К. Липскеров
Ой, у полі сосна,
Під сосною корчма,
А у тій корчомці
П’ють два чужоземці.
Один чужоземець
Мед-вино кружляє,
Другий чужоземець
Дівку підмовляє:
«Ходім, дівко, з нами,
З нами, козаками,
Буде тобі лучче,
Як в рідної мами…» [113]
Примите, сосны, низкий мой поклон!
Хотя в полях Украйны я рожден,
Хоть больше я к дубам привык — не скрою —
Да к рощицам, где летнею порою
Осине светлой нежиться дано;
Хоть я к березкам, в детское окно
Заглядывавшим, нежность не нарушу,—
Пристрастье к вам в мою проникло душу, —
Роскошные, зеленые всегда!
Ваш пышный шум в далекие года
Возник впервые. Дни и поколенья
Текли; церквей заброшенных каменья
Сыпучим порассыпались песком.
Хмельничину и коднинский разгром[114],
Как будто мхом, окутали преданья,
А песня, с ветром слившая звучанье,
Из рода в род по-прежнему текла.
Ей всё равно: кровавые дела,
Которыми полна Украйна наша,
И чумака в котле убогом каша,
Охотников затейливый рассказ,
И нежный шепот, сладкий всякий раз
Для тех, кто чтит любовные обеты…
Июльских звезд плывут над вами светы
Иль осень застывает в тишине, —
Шумите вы, как море, в вышине,
Как морю, вам людские чужды цели.
Густеют смол прозрачные капели,
Под солнцем, греясь, дремлет смолокур,
Птиц косокрылых тонкий тает шнур
Меж облаков с чуть розовым отливом, —
А вы, в приволье сладком и ленивом,
Качаетесь, как мачты кораблей,
И лишь порой сквозь мерный шум ветвей
Ударит дятел и замолкнет снова…
Когда же молния сверкнет сурово
И грома разнесется ярый гнев —
Вершин сосновых тот же всё напев,
Лишь более звучит он громогласно.
Земное всё знакомо вам, всё — ясно,
О сосны! Я несу вам свой поклон.
На холмике, видна со всех сторон,
Где два леска смыкаются краями,
Корчма стоит.
С далекими годами
Сроднилось слово это… Скрип колес,
Таранью легкой нагруженный воз,
Волов идут, покачиваясь, пары,
И, как оазис в глубине Сахары,
Домишко, покосившийся давно…
Вот и хозяйка глянула в окно,
Волы, с водой почуявшие ведра,
И тень, и корм, — без понуканья, бодро
Сворачивают на широкий двор…
Нисходит вечер. Звездный светит взор,
Чумацкий Шлях раскинулся, широкий,
Спокойно месяц клонится двурогий,
А чумаки ложатся на ночь в ряд,
О том о сем чуть слышно говорят,
Сменяя lento, maestoso, grave…[115]
Но промолчать нельзя о скверной славе
Вот этой поэтической корчмы:
Ведь здесь дела, исполненные тьмы,
Вершил кулак — «свой брат». Он речью бойкой,
Табачной ядовитою настойкой
Здесь бедняков несчастных покупал;
Здесь эконом с усладой мед вкушал,
Нагайкой поработав тороватой;
Здесь, местью клокоча, конфедераты
Злосчастного терзали шинкаря…
(Вот пламенные строки «Кобзаря»
В моих убогих вспыхнули палатах.)
И здесь бедняк, обтрепанный, в заплатах,
Последнюю корову пропивал…
Как хорошо, что навсегда пропал
Уют корчмы лирический, укромный,
Что больше нет стены тяжелой, темной,
Что канул строй «гармонии благой»!..
Но далее рассказ продолжу свой,
Беря в пример старинные поэмы…
Итак, в корчме находимся мы, где мы
Пробудем эту новую главу.
Войдем во двор. Жуя свою траву,
Степенно кони встряхивают гривы.
Заглянем в окна — красные отливы
Блестят на них от сумрачной печи.
Кому, с такой поспешностью, в ночи
Яичницу состряпала Настуся,
Шинкарка молодая?
Поклянусь я,
Что у нее молодчики в гостях!
Не на волах явились, на конях
Они в корчму примчались Боровую.
Один сидит, насупился, тоскуя,
Задумался. Пузатый с медом жбан
Ему поставлен. Это наш Марьян
Медынский, уж читателю знакомый.
От мыслей, утомления, истомы
На лбу его морщина залегла.
Другой, который сел в конце стола,
Кому вино, как видно, угодило, —
Ольшевский Кароль; «казаком Кирилом»
Себя он больше любит называть.
Вот — побратимы! Этих не разнять
Ничем! Скажу старинными словами:
Они — дубы, сплетенные ветвями,
Они — две чайки в выгибах волны…
Ну, словом, дружба в духе старины:
Ни в пьянстве удальцам не расставаться,
Ни в приключеньях. Драться — так уж драться,
Смеяться — так чтоб звякало стекло,
А на коня вскочить — так чтоб крыло
Орла за ними в лёте не поспело!
Еще лицо сегодня к ним подсело —
Лесничий, престарелый Никодим:
Марьян любил вести беседы с ним.
Живя в лесу как в стужи, так и в вёсны,
Сам Никодим разросся, словно сосны;
Как ветвь, была жестка его рука,
А нос торчал подобием сучка
Среди волос, как бы поросший мохом.
Медок глотая не спеша, со вздохом
(Медынский Никодима угощал),
Он так же не спеша повествовал
О новости, которая ходила
Среди людей и всякие будила
Волнения — добыча для бесед.
Как в зимний день взрастает снежный дед:
Сперва лишь ком, рукой ребенка сжатый, —
Так имена Марины смугловатой
И конюха Марка́ — уж неспроста! —
Из уст переходившие в уста,
В диковинную сказку вырастали.
Уж столько люди былей наболтали,
Что не поверишь собственным ушам!
Лесничий же Марину видел сам,
Когда ходил в усадьбу за приказом, —
Людским бы не поверил он рассказам,
Да истина теперь ему ясна!
Заплакана, сурова и бледна,—
Он видел, — у окна она стояла.
Хотел он покалякать с ней сначала,
Да передумал: гайдуки кругом.
К тому же, как трепали языком,
Должно быть, так и есть на самом деле,—
Глаза потухли и остекленели,
Молчит она, как будто бы уста
Навеки ей сомкнула немота…
Да что сказать бедняжке? Что ответить?
Чего ей ждать? Марка уж нет на свете,
Нет милого; она же, вместе с ним,
Простилась и со счастьем молодым!
Сказать о пане просите? Ну, чудо!
Пришлось ему сегодня тоже худо.
Как был дороден, крепок и здоров!
Ого! А как узнал про беглецов…
Когда случилась эта вся тревога
И Генрих, сын, явился у порога
И в кабинет вошел — так что-то там
Недоброе случилось… Только вам
Признаюсь я, другим бы не открылся:
Сынок в отца, как видно, уродился,
И до девчонок так же он охоч…
Старик проведал что-то; словно ночь.
Весь потемнел от злости и с размаха
Как рухнет на пол… Дом весь полон страха…
А впрочем, воля божия над ним…
Да говорил мне конюх… ну, Максим —
Приятель мой, с ним в юности гуляли —
Уже три раза в город посылали
За лекарем, и ксендз был раза два…
Одна у нас, конечно, голова,
Одна, как ни неси ее высоко…
Да, пожил пан! Смерть, видно, недалеко.
Наш пан откуролесил…
«Ну, а что
Про Генриха слыхать?»
— «Ну, с ним не то!
Он молод, по-иному рассуждает,
Ведь не старик!»
— «Да разве не пугает
Его… с Марком… тот случай?..»
— «Как не так!
Ну, если бы пан Генрих был бедняк,
Тогда, конечно… Тут — дела другие.
Вы знаете: червонцы золотые
На грязь любую бросьте — новый вид
Всё примет, всё укрыто, всё блестит…
Еще сказать: написано в законе,
Что коли кто убил при обороне,
Сие в вину не ставится ему…
Да мне ль учить вас надобно уму?
А ежели рассказ вас не обидит,
Еще прибавлю… (Обождите… выйдет
Настуся.) Гм… К Марине господин
Так воспылал (хоть множество Марин
Таких имел), что хочет, для приличья,
Ее пока отправить он в „Девичье“
(Сельцо господское. Вдали оно…):
Ей наказанье мол, присуждено.
Опасен пан, паныч опасней вдвое…
Не зря он ездит в те края порою
Охотиться. Ушла от старика,
Да не уйти ей, видно, от сынка,
Все так твердят… Ну, хватит! Вестью новой
Потешил вас… По роще по дубовой
Пройдусь еще… Попал бы я в беду,
С другими так болтая… Ну, пойду…
Уж очень тут язык мой распустился…
Спасибо вам… Не то я притомился,
Не то уж больно крепок ваш медок…
Спасибо вам… Что выпил я? Глоток!
А ноги… Н-да… Нейдут, как будто спьяна…»
Лесничий вышел.
А кулак Марьяна
Бац по столу! «Погибну я — ну что ж!
Ведь за нее! Увидят все! Я в дрожь
Повергну землю! Вот они, Мараты,
Проклятые вельможи!»
— «Брат, куда ты
Заносишься! К чему такая речь!»
— «Эх, Кароль мой! Где доблестная Сечь?
Где рыцарство? Скажу я без притворства:
Бушует сердце. Лишь единоборство
Мне по плечу!»
— «Ну, погоди… Итак…
Иль не Кирило я и не казак!
Раз у тебя душа к безумству падка,
Тебе в утеху скоро будет схватка.
Не спустит Генрих».
— «Увалень такой?
С девчонками лишь смел он — не со мной.
Не будь Медынский я! С него ведь станет —
Скорее он меня к суду притянет!»
— «Ну, а в суде… Ведь скверно там… Да, да…»
— «Пусть за бедой берет меня беда!
Пусть душу в пекло забирают черти,
Лишь был бы верен побратим до смерти!»
— «Уверен будь!»
— «…Ни молния, ни гром
Мне не страшны в решении моем!»
Такой-то заговор вершился новый
В глухой корчме. Лишь бор гудел сосновый,
Шумела даль, чуть слышный зыбля звон…
Примите, сосны, низкий мой поклон!
вернуться
113
Ой, в поле сосна, под сосною корчма, а в той корчме пьют два чужеземца. Один чужеземец мед-вино пьет, второй чужеземец девицу уговаривает: «Идем, девица, с нами, с нами, казаками, будет тебе лучше, чем у родной матери». — Ред.
вернуться
114
Кодня — городок, где страшными казнями казнили гайдамаков (XVIII ст.).
вернуться
115
Музыкальные термины: «медленно, величаво, важно».