7. Все пропало, Августин!
*название главы отсылает к австрийской народной песенке. В ней рассказывается о горожанине, который в изрядном подпитии свалился в яму с умершими во время эпидемии чумы, где и уснул, но вследствии изрядной проспиртованности организма не только не заразился чумой, но не подхватил даже насморка.
— Держи, держи!
— Да держу я, ваш-бродие.
— Как держишь, болван? Куда вперед ногами тянешь? Не видишь, фрау еще жива!
Голоса прорезались через боль и ватное оцепенение. Я почти ничего не чувствовала, только понимала, что кто-то поднимает мое обмякшее тело, тащит по лестнице, укладывает на кровать. Я попыталась приоткрыть веки, но сквозь щелки видела только неясные силуэты.
— Клади, вот так. Аккуратнее! Его Сиятельство голову снимет!
— Его сиятельство думает, померла госпожа-то…
— Не твое дело, идиот! Если бы думал, что померла, не приказал бы ее в покои отнести.
— Будто он понимает! Который день без продыху пьет, ему что мертвая, что живая — все едино.
— Но-но! За языком следи! Высеку!
Мне все же удалось сфокусировать взгляд. Я узнала синюю адъютантскую курточку и безобразный горб конюха.
— Игор… ты? — простонала я, едва ворочая языком. — Ты зачем… зачем меня… запер?
Лицо горбуна сразу скуксилось, покрылось потом, маленькие глазки забегали.
— Ась? Что такое? Фрау, вам лучше? Может, принести чего?
— Заманил… запер, — в бреду стонала я, дрожа всем телом и стискивая пальцами простыню. — Жарко мне… воды!
Синяя куртка метнулась и принесла стакан, который сразу же приложила к моим пересохшим губам. Поддерживая мой затылок, адъютант ждал, пока я напьюсь, а я глотала жадно и торопливо, половину проливая на себя. Но все равно стало куда легче, противная дрожь постепенно стихала и окружающие меня предметы обрели четкость.
— Вот так, — проговорил Ганс, отставляя стакан в сторону. — Теперь вам лучше?
— Гораздо, — призналась я. — Только не понимаю, зачем…
Адъютант стрельнул недовольным взглядом и сухо велел горбуну:
— Ступай теперь, свободен. Марту позови, а с тобой позже потолкуем.
— Как пожелаете, ваш-бродь, — елейно ответил Игор и бочком, бочком, как краб выскочил из комнаты. Я вздохнула и уставилась в беленый потолок.
— Так вы говорите, это Игор вас в комнату заманил? — спросил Ганс и присел рядом на маленький складной стульчик.
Я рассеянно кивнула, продолжая блуждать взглядом по потолку и стенам. Во рту стоял странным мятный привкус.
— Почему вы не сказали Его Сиятельству?
— Я пыталась…
Ганс нахмурился и некоторое время молчал, пощипывая верхнюю губу.
— Вы помните, что произошло? — наконец спросил он.
Кивнув снова, ответила:
— Да… мы спорили… я попыталась убежать… генерал… он… хотел остановить… тогда я ударила его…
— Ударили Его Сиятельство? — удивленно перебил адъютант и его глаза округлились.
Я слабо улыбнулась.
— Не сильно… подсвечником по голове…
Ганс потеребил губу и понимающе ответил:
— Тогда ясно, почему Его Сиятельство лежал без сознания, когда мы вас нашли. Он сам снял очки?
— Не помню, — я вздохнула и наморщила лоб. — Кажется нет… не сам… так вышло. Ремешок лопнул и…
Голова закружилась, вспомнилась резкая боль, разрывающая на части. Я прижала ладонью глаза и всхлипнула. Ганс наклонился и погладил меня по волосам.
— Успокойтесь, госпожа. Все хорошо. Скажите, не чувствуете ли вы странного привкуса во рту?
— Чувствую, — призналась я. — Мятный…
— Хмм… вы уверены? Может быть, металлический?
— Нет, нет…
— И нет ощущения, что песок на зубах скрипит?
— Ничего такого.
— Тогда попробуйте пошевелить пальцами.
Я послушно отняла ладонь от лица и пошевелила.
— Так, хорошо. Сожмите в кулак, — я повторила. — Теперь прошу ноги в коленях… Высуньте язык… смелее, смелее! Так. Улыбнитесь… отлично! — Ганс откинулся на стуле и поскреб в затылке. — Вижу, все суставы и мышцы в норме.
— Я не каменею? — спросила с надеждой.
Ганс развел руками.
— Как видите, нет. И ничего подобного не предвидится. И это… это поразительно!
Я поежилась, привычно тронула кулон и вскрикнула, он показался мне обжигающе горячим. Опустив взгляд, увидела лунное мерцание, а когда отняла руку, от пальцев почувствовала слабый мятный аромат. Как странно!
Ганс ничего не увидел, только задумчиво пощипывал ленту, вплетенную в косичку, на лице была серьезная задумчивость.
— Это странно, фрау, — сказал он. — То, что на вас не подействовала сила василиска, может значить только одно: проклятие снято.
— А это так? — осторожно спросила я и поднялась на подушках. Слабость отступала, мышцы постепенно наливались силой, и перед глазами больше ничего не плыло.
— Не знаю, — покачал головой Ганс. — Все в этом замке в курсе, что проклятие может снять лишь та, кто полюбит Его Сиятельство всем сердцем. Но вы ведь не любите его?
— Я? Нет! — сдув со лба лезущие в глаза волосы, я свесила ноги с постели. — Еще чего! Просто… я… пожалела его, наверное.
— Пожалели? — Ганс слегка приподнял брови.
Я вздохнула и принялась смущенно разглаживать оборки.
— Пожалуй, да. Там, в комнате с портретами…
— Вы видели его родителей?
— Видела. Мать… и отца, — при воспоминании от разрезанного ножом портрета стало не по себе. — Поэтому Его Сиятельство запрещает входить в эту комнату, Ганс? Чтобы никто не узнал, как он любит свою покойную мать и ненавидит отца?
— Его Сиятельство не привык проявлять слабость, — ответил адъютант. — И на войне, и при королевском дворе неважно, насколько серьезны твои раны. Покажешь уязвимость — порвут на клочки.
— А картины? — вспомнила я. — Пейзажи, наброски… это тоже принадлежало его матери? Или брату?
— Ему самому, — печально улыбнулся Ганс. — Еще будучи лейтенантом в кадетском корпусе Его Величества, Его Сиятельство обнаружил в себе склонность к изобразительному искусству. Проходя служба в Альтарской Империи, он выучился живописи у лучших мастеров. Приняв титул, Его Сиятельству оставалось все меньше времени на искусство, да и проклятие все труднее выдерживать с каждым годом. А после того, как окаменела третья герцогиня Мейердорфская, Гретхен, Его Сиятельство окончательно отказался от прошлого и запер его под замок, чтобы никто не видел, каким он когда-то был и каким больше никогда не станет.
От этих слов по коже снова пополз холодок. Я зябко передернула плечами и сказала:
— Как глупо… просто глупо так заживо хоронить себя. Ненавидеть всех вокруг за ошибки прошлого. И если я не умерла… если проклятие снято… может быть…
— Об этом может достоверно сообщить только Его Сиятельство, — перебил адъютант. — Но герцог не желает никого видеть! Придя в себя, он сразу заперся в покоях!
— Что за ребячество, — закатила глаза я.
— Ох, фрау! — вздохнул Ганс. — Его Сиятельство очень убивался, когда понял, что волей случая едва не убил и вас. Я знаю его достаточно, чтобы гарантировать это.
— Тогда мы должны проверить, снято ли проклятие! — я вскочила на ноги и подалась к дверям. — Немедленно! Сказать ему, что я жива!
— Но ваше здоровье… — попытался остановить меня Ганс, поднимаясь со стула. Я отмахнулась:
— Со мною все в порядке! Недаром любезная мачеха говорила, что вместо того, чтоб зачахнуть, я цвету, как пион! Что, если все ошибались? Что, если есть и другие условия для снятия проклятия? Вашему герцогу не нужно будет больше таиться и хоронить собственное прошлое! И никто из девушек не умрет! Идемте же, Ганс! — я потянула его за рукав. — Идемте!
Я выбежала из комнаты, адъютант за мной.
Было немного не по себе. Как отреагирует генерал, когда увидит меня, живую и невредимую? Почему проклятие не подействовало? Я вспомнила, как что-то лопнуло в тот момент, когда василиск поглядел на меня смертоносным взглядом, и снова рассеянно тронула кулон. Он больше не обжигал, но был теплым и приятным на ощупь. Жюли сказала, что это память о моих родителях. Возможно, в нем кроется какая-то тайна? Или дело в моем иномирном происхождении? Все это только предстояло выяснить, а пока мы шли по коридорам, пульс колотился в такт шагам, и я не думала, что скажу генералу, когда увижу его, а думала о девушках, которые навсегда застыли каменными изваяниями. А еще о том, что едва не стала одной из них.