— Слава богу, — сказала мать.

— По справедливости, его как раз следовало расстрелять, — сказал Алексей.

— Жестокий ты, черствый человек! — вспылила мать.

Но у Алексея было на лице выражение той решительности, с какой восстают против бога и высоких звезд, блистающих в черной немоте ночи.

— Он вор! — сказал Алексей, и глаза его сверкнули еще ярче звезд. — Из-за него тысячи людей дрожали от холода, дули на пальцы. А спекулянты наживались!

След высокого гостя для Гуляевых затерялся. Он вновь ненадолго и ярко заблистал спустя несколько лет в виде афиши, расклеенной на улицах Москвы и других больших городов: «Рында-Тимофеев. За каменной оградой. Драма в четырех действиях».

Алексей, за чаепитием, сказал:

— Пароходские ребята записали меня в комсомол.

— Комсомол? — переспросила мать.

— Это они решили после путины. Кто-то им наговорил лишнего про меня, разукрасил.

— Что ж так поздно? Почти полгода прошло.

— Три месяца разыскивали.

— «Разукрасил». Чего тебя, упрямца, разукрашивать? Или сам по себе не хорош?..

— Не знаю… Я дал согласие. И написал заявление. Сразу и постановили.

— А против бога агитировать не будешь?

— И это тоже. Пусть старые веруют. А молодым зачем же?

Мать опустила в стакан крупинку сахарина. Посмотрела на сына:

— Человеком будь, Алеша. Совесть имей. А тогда хоть и против попов агитируй. Попов я и сама не очень жалую. А бог… Разум, что по всей Вселенной разлит, глазами звезд глядит на нас — это и есть бог. Да я спорить с тобой не стану. Своим умом живи. Своим — не чужим. И к добру зло не подмешивай, как я вот к безвредному чаю сахарин. Тогда к тебе и уважение всюду…

Был на исходе цветущий месяц май, загаром покрыл лица людей, теплом землю залил. На Канаве — лодки, а с лодок — смех, крики. И по набережной — толпы гуляющих. И Алексей, Гена, Николаша — с барышнями. Ничего себе барышни. Ну и Фаинка не хуже. И не дурей других. Глазенки разумом Вселенной светятся, если, не смеясь, говорить словами матери.

Во второй половине мая в квартире временно поселился новый жилец. Петр Петрович Лутовинов.

— Большой ответственный работник. Командирован из Москвы организовать снабжение столицы рыбой, — многозначительно сказал Иван Абрамыч.

Петр Петрович был незаметный человек. И росточком не выдался, и шевелюру не носил. Так — усики, бородка, простое личико, веселые живые глазки. Он занял комнатку, прилегающую к зале, и не устраивал ни пирушек, ни буйных сборищ. Нет, приходили деловые люди, и с ними, разместившись на веранде, он вел разговоры об улове, о транспорте. Ну, и о житье-бытье рабочих, ловцов, служащих. Он и Гуляевых любил расспрашивать: как живет город, какие были события, какое получают снабжение.

— Порядка у вас еще не очень много, — сказал он, смеясь глазами. — У меня на руках один документ… не очень грамотный, правда. О деятельности Губернского отдела Управления…

И стал читать, пропуская слова, фразы:

— «…строгое соблюдение всеобщей трудповинности… регистрация безработных и вылавливание их путем устройства облав»… Гм. Не очень удачная мера. Вот говорится, что преступность у вас растет. «С каждым днем преступный элемент увеличивается, в особенности за период с 1 августа 1920 г. по 1 февраля сего года». Странно, конечно, что автор отчета все беды Продкома видит в наличии воров в городе. «Тогда как население должно получать известное количество аршин материала на сорочку и прочее, то оно этого не получает, из-за этого Продком в конечном итоге имеет не плюс материала или какого-либо продукта, а минус, это с одной стороны, с другой стороны — ведь украденный товар этими злосчастными рецидивистами куда-нибудь да сбывается, значит продовольственная политика в корне ломается…».

Петр Петрович оборвал, засмеялся.

— Конечно, на таких отчетах далеко не уедешь, — сказал он. — Нужно побольше толковых, грамотных людей, а повсюду много еще глупцов, хотя и старательных.

Раз-другой Петр Петрович принес по буханке ржаного хлеба. Он любил показывать подросткам фокусы и предлагал: «А вы сами попробуйте». И громче всех смеялся над их неудачами.

— А вы с Лениным разговаривали? — спросил Вова.

Петр Петрович с тонкой улыбкой ответил всем троим:

— Вы думаете, каждый ответственный работник то и дело бежит к Ленину и занимает его своими разговорами? Ленин — глава большого государства! Глава правительства! Но мне все же приходилось. — Он помолчал, подбирая слова. — Иной раз выслушает, согласится. Бывает и по-другому: ты говоришь, а он кивает головой, говорит «да», «гм», «да». Кажется, во всем согласен. Словом, терпеливо выслушает до конца. А потом станет отвечать и разобьет тебя по всем пунктам. И видишь сам: ведь он прав!

Самое удивительное для Володи было то, что Петр Петрович с интересом слушал рассказы Алексея о Древней Руси или о каком-нибудь там греке честолюбце Алкивиаде. С Алексеем у Петра Петровича завязалась особенная дружба.

Володя начал заниматься в драматической студии при Народном доме. Он приготовил роль Подколесина в «Женитьбе» Гоголя. Ему и в голову не приходило, что он когда-нибудь возьмется играть в комедии. Но взялся. И получилось.

Это была в жизни Володи незабываемая пора. Он начал писать роман.

— А план у тебя есть? — спросил Алексей.

— Зачем мне план? — возмутился Володя. — Я наперед все знаю. У меня будут действовать один развратный граф, слуги и простые люди: молодая горничная, кучера, будочники…

Но Петр Петрович согласился с Алексеем.

— План нужен, — сказал Петр Петрович. — Я тебе советую, Володя, начать с небольшого рассказа. Из вашей собственной жизни. А потом увидишь сам.

Ну, хорошо. Он набросает план. Но напишет то, что задумал. Потом рассказ. А потом сыграет Ричарда Третьего. Уговорит руководителя студии. Главная цель — стать артистом!

Было чувство: для него все достижимо. Он становился взрослым. Захотелось крепко дружить со сверстниками, у него и речь менялась, и манеры. Откуда-то приходила нечаянная веселость. В жизни ему много более, нежели прежде, виделось заманчивого. Он ежедневно обнаруживал в себе эту радость повзросления ума и души.

Возможности, казалось ему, свисают гроздьями с деревьев: только сделай усилие, поднимись, протяни руку. Холодком неизведанного, необъятного повеяло ему в лицо.

Да, это была необыкновенная пора. И все рухнуло внезапно, безжалостно, как рушится дерево, подрубленное топором, прошумев в воздухе едва расцветшей листвой, как рушится дом, снесенный неудержимым разливом реки. Где наш очаг, где наше веселье?

Был четвертый день, как в городе стало известно о начавшейся эпидемии холеры.

Эпидемия шагала от дома к дому. Она хватала, сводила человека в судороге и в течение суток уносила жизнь. По улицам медленно, со скрипом тянулись телеги, они увозили мертвые тела, покрытые брезентом. Холера была подобна тайному убийце. Она входила незримо. И неслышно — без стука.

После школы Володя встретил мальчика, с которым давно собирался помериться силами. И они долго мерились, пока Володя неведомо как оказался лежащим на земле. Даже не помнил, не заметил…

— Это он тебя в висок саданул! — объяснил один из мальчиков-судей. И вытащил из кармана медный пятак, начал оттирать Володе шишку на лбу.

И Володя опоздал к обеду. А обед был хоть куда: мать принесла с рынка красную рыбу — осетрину.

— Опоздавшему — черствая корка, — сказала мать. — Но я тебе немного оставила.

Он и оставшемуся был рад. К вечеру у него разболелся живот, но ничего — справился. Сбегал раза два-три — и ничего. Сел за рояль. Начал разучивать этюд. Старая Ведьма все же научила его заниматься на совесть. Этюд был мелодичный, грустный. Это было так хорошо: зала, слабый свет с веранды, мелодия под пальцами. Где-то летают белые голуби, машут крыльями. И плеск весел. Мать обещала купить гитару. Он научится и выступит в пьесе, где по ходу действия надо под гитару спеть романс. Как однажды это сделал приезжавший в Астрахань на гастроли знаменитый артист Давыдов.