Приход Гены с Николашей всегда означал веселье, чтение стихов, декламацию, пение или разыгрывание целых сценок. У этих все получалось. А какой слух — как у Ильи. И-де-альный! Гене не сиделось на месте. Вот он прочитал из «Мертвых душ» отступление о крепостных мужиках — и удивительно хорошо. И Алешку заставил — тот знал наизусть первую главу «Евгения Онегина», но это показалось немножко длинно. А Николаша — этот из какого-то «Балаганчика», о котором Вова слышал впервые. И пока читали Гена и братья, Вова готовился.

— Ну! — сказал Гена.

Едва Володя начал, холодок вдохновения пробежал по его голове.

Не детская ли интуиция или фантазия родили в душе Володи отзвук этой российской тоски, выраженной в не совсем правильных строчках стихотворения? Он заразился настроением поэта. Он, Володя, в эту минуту страдал от гнета, от одиночества, от встречи с непостижным, неодолимым, и его голос, мимика выразили, пожалуй, больше того, что он ожидал от себя. Стихи, содержание которых он не мог бы как следует объяснить, захватили его. Он почти не помнил себя. В нем говорил другой человек, куда более взрослый… И он продолжал:

Он почувствовал стеснение в груди и понял по лицам своих слушателей: успех. И засмеялся несоответствию своего возраста тому, что́ он прочитал. Стараясь не выдать себя, с жалостно-комической улыбкой пропел речитативом:

— Подайте грошик, ваша честь…

— Возьми не грошик, возьми мою куртку, — сказал Николаша и, встав со стула, через голову стащил с себя куртку из настоящего сукна, оставшись в сатиновой рубахе. — Я бы отдал тебе френч, пиджак, фрак, если бы имел, и все это была бы слишком маленькая плата. — Он схватил Володю за плечи, потряс. — Артист! — сказал он. — Артист! Драматический.

— У тебя фрак дедушки твоей бабушки, — сказал Алексей. Но, кажется, он был доволен похвалой Николаши. Володя возвратил Николаше куртку. Он распалился и еще прочитал из «Моцарта и Сальери». Монолог Сальери. Первый. Немножко скорбный. Гм. Вроде самобичевания. Возбуждение его было искреннее, он дрожал с головы до ног. В голосе прорвалось отчаяние.

— Я знаю пьесу, но не обратил особенного внимания на переживания Сальери, — сказал Николаша. — Только Моцарт! Сальери же — черт с ним! Отравитель! Наш руководитель говорит: «Понять — значит, наполовину оправдать». Так неужели мы должны хотя бы наполовину оправдать Сальери? — сказал он, взывая не столько к Володе, сколько к Алексею с Геной.

— Теперь я понимаю, верю, — сказал Гена, — Сальери негодяй, но он хотя бы перед смертью  д о л ж е н  был признаться в своем преступлении. — Взглядом он спрашивал Володю, как если бы тот мог знать больше, чем он. — Ты кто, — вдруг спросил он в упор, — Моцарт или Сальери?

— Я не думал… Наверно, Сальери, — покаянно сказал Володя.

— Ну-ну-ну! — и Гена замахал рукой.

В самодовольствии, в опьянении успехом Володя некоторое время как бы не замечал жизни брата. Но тот и сам не задумывался о ней. Пока в студии интересно — он будет посещать. Тысячи людей хотят стать артистами. Пусть это и мечта. Странное дело: он не обнаруживал в себе честолюбия, не завидовал ни Геннадию, ни Володе или Николаше. Станет ли Николаша артистом? У него слишком трезвый, практический ум. А сам он? В жизни сто дорог. А если он сделается ловцом? Или штурманом, капитаном? Хе-хе! Надо жить просто… Что-нибудь да вырисуется из тумана. Мог замерзнуть, утонуть — не замерз, не утонул. Но удивительно: оказывается, и этого мало.

Иван Абрамыч привел рослого, сверхинтеллигентного человека лет тридцати пяти — пенсне, шевелюра каштановых волос — и объявил, что это жилец по временному ордеру из жилищно-земельного отдела, он займет залу и прилегающую к ней комнату.

— Зато не будете мерзнуть, — шепнул Иван Абрамыч матери. — Он по снабжению Астрахани лесом, дровами…

Видно, Иван Абрамыч и сам был не совсем бескорыстен, устраивая нового жильца к свояченице.

— А можно будет моему Вове заниматься на рояле? Днем, когда вы на службе? — сказала мать. — Он недавно начал…

— О, пожалуйста, — ответил новый жилец. — Сколько душе угодно. Я даже могу помочь ему. Я играю.

— Вы музыкант?

— Нет, я просто бывший князь Рында-Тимофеев, Константин Петрович. Потомок Рюриковичей. Разрешите представиться.

Недорезанный буржуй, подумал Вова.

Недорезанный буржуй поселился, и вскоре во двор въехала вереница телег, груженных дровами. В комнатах запылали печи, и тепла стало столько, что хоть без рубахи ходи. Часами Вова глядел на пламя, бушевавшее за заслонкой. Вот это князь так уж князь! Сейчас из дворца приехал! И шуба барская, княжеская, и шапка боярская!

— Ему псовой охоты не хватает! — сказал Алексей.

Потомок Рюриковичей и без псовой охоты зажил весело. Должно быть, необузданные ду́хи предков не давали ему покоя. Что ни вечер — у него гости, и какие! Некий большой флотский начальник, невысокого роста, но ладный и лицом удался. Афродита, самая настоящая Афродита, вышедшая из морской пены: этакие синие глазищи, румяный рот, тонкий нос, густые красивые волосы бегут по гладким, открытым, даже слишком открытым плечам. Ну, и другие прочие — поменьше рангом и не столь видные собой.

Рюрикович приятным баритоном пел песни Вертинского: «В голубой далекой спаленке», «На небе бледная луна», «В пыльный маленький город» — душевные песенки. И голос напоминал самого Вертинского на граммофонных пластинках. Затем из залы доносились голоса, шум, смех, звон бокалов — вся посуда, оставленная тетей Аней, пошла в ход.

— Князь пирует, — скупо ронял Алексей. — Князь — Красное Солнышко.

Иногда Рюрикович, оживленный, раскрасневшийся, в белоснежной рубашке (рубашки-то стирала мать, Дуся Гуляева), точно большой ангел, машущий крылами, выходил на веранду освежиться зимним воздухом.

Когда не было гостей, что случалось редко, бывший князь заглядывал на половину Гуляевых, охотно разговаривал, смеялся, сообщал московские новости, анекдоты. Он был в курсе всего, что делалось в столице, и в подробностях знал о готовящейся новой экономической политике. Он ее одобрял.

— С этого и надо было начинать. Не было бы столько крови пролито, и голода бы такого не было. — Но тут же добавил: — Продуктов будет в изобилии, и жизнь войдет в колею. И мы будем веселей. Правда, дети?

— Плохо он живет! — сказал Алексей по его уходе.

Все же Рында-Тимофеев, потомок князей, был общительный человек и держал свое слово: иногда помогал Володе по музыке; и Володя с матерью ничего против него не имели. А Алексей — у этого получить признание было не легче, чем у Чемберлена или Ллойд Джорджа. Нет, не жаловал он князя.

Новая экономическая политика была объявлена, и рынок забурлил, как весеннее половодье. Только не с капиталом Дуси Гуляевой было подступаться к нему. Но хотя бы иные соседи стали жить получше, и в этом было утешение.

Весна растопила волжский лед, и тот поплыл в море. Вдоль улиц с шумом понеслись по канавкам потоки. Пошла в рост густая терпкая зелень. Все орало: весна, весна! Потоки солнца хлынули на землю, она взбухла. А в небе сверкали звезды. Не те жуткие, мстительные звезды дней тяжбы с Абдуллой, нет, голодные, но обещающие… Володя шел Александровским садом и заслушался оратора, громко вещавшего перед немногочисленной толпой, как обходиться без еды, одним кусочком хлеба.