Вошла мать, сказала:

— Алеша заболел.

Он не обратил внимания. Этюд давался хорошо, на славу. И снова, с порога, мать:

— Алеша заболел.

Он опустил крышку рояля. Алексей лежал на кушетке, что стояла на веранде. Мать подала ему таблетку. Обняв Алексея за плечи, она целовала его в щеки, в лоб.

— Зачем же ты целуешь? — сказал Володя.

Вечером пришел Петр Петрович, пожаловался:

— Завтра я уезжаю пароходом, а самочувствие…

В комнатах было жарко, и Петр Петрович спал в конце веранды, за перильцами, где днем собиралась Алешина и Володина компания. Петр Петрович отказался от чая и прошел за перильца, задвинул занавеску.

Алексея мать заставила перебраться в залу и лечь в кровать. Ранним утром она разбудила Володю:

— У Алешеньки судороги.

Икры на Алешиных ногах были вздутые — или так Володе показалось — резко обозначились рубцы. Он схватил платяную щетку и начал водить ею по Алешиным ногам. Алексей застонал, открыл глаза:

— Что ты делаешь, дурак. Ты мне всю кожу рассадишь.

И верно, дурак! Что же это с ним такое? Он бросил щетку и взялся руками… Да, что-то под пальцами вздувается. Судороги. Мать привела врача, тот не долго думал: «Холера. В больницу». И пришла карета, увезла Алексея.

И к Петру Петровичу прислали врача. Он осмотрел больного, но ничего определенного не сказал.

Несмотря на уговоры матери, Петр Петрович оделся, собрал скудный свой багаж.

— Нет, Дуся. — Мать уговорила его не звать ее по отчеству, слишком долгому, а просто Дусей. — Нет, я поеду.

За ним прислали пролетку. Перед тем как сойти вниз, он задержал Володину руку в своей, сказал тихо:

— Твоя мама — святой человек.

Несколько раз за день мать бегала в больницу, а следующим утром слегла. Она лежала в той же постели в зале. У нее были слабые судороги.

Вошла тетя Саша вместе с соседкой по двору — женщиной-врачом.

— Надо в больницу, — сказала женщина-врач. — Там ванну сделают…

Нет! — чуть не крикнул Володя, нет, мама, я буду ухаживать за тобой, я приведу врача! Но крик замер в его глотке. Почему? Он никогда после не мог ни понять этого, ни простить себе.

И мать увезли. В ту же больницу. И положили в палату, соседнюю с Алешкиной.

Володя остался один. Спустились сумерки. Он сел за рояль, тронул клавиши. Нет, не смог.

Еще недавно он боялся темноты, а ныне — нисколько. Он и огня более не зажигал. Улегся на веранде, у окна. За окном была густая ночь — без конца, без края, без времени. Целый мир расстилался, дышал за окном, и он был с ним один на один. Он свернулся комочком и слушал, слушал… Никто снизу не поднялся к нему. Но об этом он не думал. Здесь — холера.

Звезды Вселенной глядели на него с высоты, и он верил в ее разум. Он вглядывался в светила, стараясь вникнуть в неясный смысл этого мерцания их. И утомился, ткнулся лицом в подушку, раскинув руки, заснул.

Утром, голодный, побежал в больницу. Его не пустили в палату. Сказали: и мать и брат живы, у матери без изменений, а брат хоть слаб, но поднялся и ухаживает за матерью.

Со двора, по голой стене — если не считать незаметного выступа — ловко вскарабкался, уцепился за подоконник, повис на руках. Глазами нашел мать. Та повернула голову, подняла исхудавшую руку. Вроде взмаха, привета.

И спрыгнул вниз.

Он получил по карточкам растительное масло, селедку, хлеб. К матери не пускали. Судороги у нее прекратились, а улучшения нет. Возможно, осложнение. Но у ее постели он, привычно поднявшись по стене, однажды увидел тетю Марусю. Ее пускали, а его нет. Больничный сторож даже от окна гнал, грозился палкой.

Алексея выписали из больницы, и он пришел домой. Мать велела ему дать телеграмму Илье. Братьям не верилось, что на почте принимают частные телеграммы, но оказалось, принимают.

Алексей говорил:

— Если мама не умерла ни в первые, ни во вторые сутки, то пройдет и осложнение. Выздоровеет.

Но почему же так скучно, ничто не веселит? Почему и Алешка скучный, ни разу ни над чем не подшутит?

Мать не выздоровела. Она умерла на шестые сутки. Тихо, смиренно отдав душу жестокой и бессмысленной Бесконечности.

Братья и час и другой сидели друг перед другом. Без слов.

Пришел Сергей Иваныч.

— Значит, одни остались, — сказал он. И перекосился весь, затряс головой: — Нет семьи. А была…

Где наш дом? Где наши беседы за вечерним чаем?

За гробом матери шли братья да Сергей Иваныч, да тетя Маруся с Николашей. Ни надгробных речей, ни отдаленной хотя бы музыки или одного отрывочного звука трубы. Лишь неслышимая и печальная музыка сфер. Да недетская тоска, что скорбью надрывает сердце.

Телеграмма Алексея плыла к Илье по воздушному океану трое суток. Она пришла к нему в тот момент, когда он готовился к демобилизации. Верочка уже успела снять с себя военную форму и, как говорится, сидела на чемоданах, поджидая мужа.

— Все равно ты будешь тащиться до Астрахани дней пятнадцать, — сказал начсанслужбы. — И обратно столько же. Тебя не будет, и начинай все сначала. И оттянут демобилизацию еще на полгода. Подожди недельку и поедешь вольным казаком.

Илья внял совету, и за полторы недели все документы были оформлены. Но поезд… словно он не по рельсам шел, а его волочили по песку. И эти бесконечные стоянки по суткам, по двое…

На одной из станций в вагон бодро взобрался военный с легким чемоданчиком в руке и тотчас уселся рядом с Ильей.

— Не узнаете? — сказал он. Это был Паничев. Он был явно навеселе, в глазах прыгали веселые, бойкие огоньки. — Не желаете ли? — И протянул Илье пачку папирос «Ира».

Они закурили. В вагоне было душно. Верочка пересела в конец вагона, поближе к двери.

— Значит, вы по чистой? — говорил Паничев. — Намерены продолжать образование? Похвально. Практика у вас была богатейшая. Хоть прямо в профессора производи. А я в Москву. Буду работать в штабе. Здесь, знаете ли, неспокойно. — Он придвинулся, его губы едва не касались уха Ильи. — Бывших казачьих офицеров, несмотря на последующую службу в Конармии, того… в расход. Я не казачий, я бывший царский, но от греха подальше. В Москве, в штабе спокойней как-то. И перспектива… Да, знаете ли, победили. А чем? Как вы думаете?

— Душно, — сказал Илья. — Пойду в тамбур.

— О, с большим удовольствием, — подхватил Паничев. Щеки его пылали, как раскаленная топка. — Большевики сумели понять то, чего не поняли ни Николай Второй, ни болтуны эсеры, — продолжал он, стоя в тамбуре и размахивая дымящейся папиросой. — России нужна сильная власть. Митингование продолжалось менее года. Думаете, нэп надолго? Нет, это лишь способ несколько расслабить перенапряженный организм. Да-с, сударь, ненадолго. Сумели выкачать либерализм, как насосом, многому научились, и это хорошо. Не нужен нам либерализм, нам нужен железный кулак! Диктатура!

Ветер раскачивал деревья, листва дрожала, светило солнце, и поезд набирал скорость, проталкиваясь в этом качающемся, трепещущем мареве света, дрожащей листвы. Мысли Ильи были далеко, в Астрахани, расстояние томило его. И он не слушал… Впереди были еще станции, станции, неподвижные составы товарняка, хвосты уходящих поездов, вызывающих новое томление и зависть.

— Придется продать кое-какие мамины вещи, — сказал Алексей. — Не идти же воровать вместе с беспризорниками? Пока нет путины, не устроишься и на лов. Давай по очереди.

Они отобрали что похуже, и Володя отправился. Он проторчал на базаре целый день и наконец сбыл материно пальто, ботинки, шерстяное платье. Рынок опустел, когда он начал поиски съестного. Успел захватить продавца лишь в одном готовом к закрытию ларьке.

Спускались сумерки. У выхода с базара, шагов за десять, Володя, прижимая к груди хлеб и полкруга колбасы, увидел перед собой цепочку беспризорников. Он всегда распознавал их сразу: по немытым лицам, по лохмотьям одежд… Он мог бы повернуть, кинуться вон. Гордость не позволила ему.