История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

ИСТОРИЯ ЧЕТЫРЕХ БРАТЬЕВ

Глава первая

СЕМЬЯ

Ему приснился сон, который хоть раз в жизни видится каждому: некто побежал за ним, угрожая, а у него ноги стали подламываться, хотелось крикнуть — и не мог. А потом — обычная путаница лиц и видений: младший из братьев Володька, Верочка, мать, читающая письмо, длинный ряд телег и на них — раненые солдаты. И опять Верочка… Но словно незнакомая, отворачивается, уходит по дорожке сада, и его до боли задевает эта ее отчужденность…

Трезвонили колокола. Илья Гуляев проснулся, настроенный враждебно к своему сну. Он жалел, что не встретил своего преследователя.

Умылся. Тщательно. Если у тебя шея чистая, то и воротничок будет чистый. В льющейся из умывальника прозрачной струе он увидел своего школьного учителя физики, Верочкиного отца, недавно сказавшего ему: «Ты не пойдешь добровольцем, ты кроткий человек, Илья, и не сумеешь убивать». К чему эти страшные слова? Надо окружить немцев, и тогда будет победное окончание. Третий год воюем. Вот то-то, подумал он, что все мы хотим победного конца, а без крови не бывает… Нет, не пойду я добровольцем.

На днях Верочка, шестнадцатилетняя гимназистка, назначила ему свидание в церкви, а там священник читал из Евангелия: «Иисус же сказал: не убивай; не прелюбодействуй; не кради… Почитай отца и мать; и люби ближнего твоего, как самого себя». Илья возмутился: сейчас, в дни войны, говорить такое… Или священник осуждает войну? Или твердит заученное? Но и в книгах пишут заученное. Значит, в жизни ничего не меняется, сколько ни сочиняют книг и ни читают проповедей!

И вот он вновь спешил на свидание. Он шел знакомыми улицами, тротуары которых дворники с утра отскребли лопатами, отмыли из шлангов, и вдыхал осеннюю прохладу портового южного города, давно уже растревоженного, омраченного войной. Он забыл и свой сон, и учителя физики, и священника. Только Верочкины глаза в пламени свечей, ее торопливый шепот, щекочущее быстрое дыхание возле его уха. И ее слова — по выходе из церкви: «Ах, что нам, Илюша, до всего этого…»

Звенели трамваи. Гулкие удары церковных колоколов. Редкие машины, покрытые черным лаком. Запах бензина над влажной мостовой.

Он ожидал ее на углу Московской, близ Крепости. Увидел издали. Она была не одна. Должно быть, по пути встретила Ларикова и Ставицкого. С Лариковым Илья учился в гимназии, в одном классе. Со Ставицким знакомство было шапочное. Он тоже окончил гимназию, кажется год назад, а нынче это не какой-нибудь штатский, нет — весь блестит, с головы до ног, новоиспеченный прапорщик. Прапорщик военного времени. Скороспелый.

Поздоровались, и Верочка стала рядом с ним, Ильей. Лариков, сдерживая улыбку, смотрел на заломленную студенческую фуражку Ильи. Значит, заметил: фуражечку-то Илья намял, изрядно намял, дабы не казаться новичком. Старый, испытанный прием. Перевел взгляд на Верочку и снова — на Илью. Во взгляде читалось: не слишком ли Верочка хороша для тебя? не много ли захотел?

А Ставицкий? Этот лучился улыбкой, как солнышко на детских рисунках. Бодрость, довольство собой и окружающими бродили в нем. Просились наружу. Бам, бам, бам, все будет хорошо. Мы победим. Он готов был обнять весь мир — исключая, конечно, немцев, врагов.

И для всех четверых все было бам, бам, бам. В них тоже что-то такое бродило. Радушие молодости. Внезапная симпатия, токи которой пробегали между ними. Они были почти однолетки. Самая юная — Верочка.

— Только я вышел из дому, — сказал Ставицкий — и прямо на меня верблюд идет. Не идет, а выступает. Важный такой, величавый, царственный. Плывет, покачивает горбами. И ка-а-к плюнет в меня! Вот так: фур-р! — Он по-мальчишески встряхнулся, поднял плечи. На щеках его играл румянец. Четко очерченные губы раздвинулись, и глаза под черными бровями искрились.

— Это он отдал тебе рапорт, как военному человеку, — сказал Илья, и все засмеялись.

Ставицкий живо повернулся к нему:

— Боюсь, он выразил общее отношение к военным. Военные не пользуются кредитом.

— Ну, почему же! — вступаясь за военных, сказал Лариков. — Наши войска продвинулись на турецком фронте! А на западе… На Сомме и под Верденом немецкое наступление захлебнулось. Без нашего экспедиционного корпуса у французов не было бы такого успеха!

— Ждали: немцы и австрийцы немедленно будут повержены, а воюем третий год, — пояснил Ставицкий. — Там наверху… — он заговорил о переменах в командовании армии.

— Что ж, — вновь сказал Илья. — Это в духе времени. Например, сотовый мед теперь заменяют арбузным.

Илья говорил без улыбки, но всем стало еще веселей. Ставицкому слова Ильи доставили особенное удовольствие. Он слегка толкнул Илью в плечо, сказал:

— А ты умеешь, Илья, словечко найти… — И в смеющихся глазах его читалось истинное признание.

— Умеет, умеет, у нас в гимназии это все знали, — подхватил Лариков.

— Разве что на нас, прапорщиков, надежда, — неосторожно сказал Ставицкий.

— Значит, плохи дела России, — тотчас заметил Илья.

Ставицкий быстро посмотрел на него. Казалось, сейчас прапорщик вспыхнет, молодое честолюбие взорвется в нем. Но Ставицкий вдруг словно закашлялся, смеясь, выставил ладони:

— Сдаюсь! Я пошутил, а ты уж и рад стараться!

Прохожие задевали их локтями. Воскресный день. Суета. Пестрота лиц и одежд. Голубое небо. Было видно: Ставицкому с Лариковым не хотелось уходить. Однако Илья с Верочкой переглянулись — пора.

Ставицкий слегка поклонился Верочке, за руку простился с Ильей, выпрямился, козырнул и вместе с Лариковым удалился.

Не знал Илья, глядя Ставицкому в спину, что пройдет всего лишь два с половиной года и этот румяный, ладный и подтянутый прапорщик, весело и дружелюбно смеявшийся его шуткам, прикажет казнить его отца, а другой, бывший товарищ по гимназическим играм и отчаянным проделкам, станет равнодушным свидетелем казни…

Средь равномерного плеска людной Московской улицы Илью с Верочкой оглушил мальчишеский крик:

— Таинственное убийство на Агарянской улице! Новые подвиги Кузьмы Крючкова! Воскресение генерала Половцева! Прорицательница Тэб говорит… Покупайте «Астраханский вестник»!

Илья оглянулся: это его брат Вовка, босой, в расстегнутой косоворотке, мчался по краю тротуара с пачкой газет в руках. Словно запущенное ядро.

— Илья, купи газету! — завопил Вовка, разглядывая второпях Верочкин профиль. — Убийство на Агарянской!..

Илья с ужасом посмотрел на Вовкины грязные ноги, на его выцветшую рубаху, перешедшую к нему с плеч одного из четырех братьев — Алексея, и, овладев собой, грозясь глазами из-под насупленных бровей, сказал:

— Проходи, мальчик, ты обознался.

— А вот и не обознался! — крикнул Вовка, вполне оценивший, впрочем, положение Ильи. — Я тебе оставлю один номер, дома заплатишь! — И побежал прочь, сознавая, что хватил через край. Он самый маленький в семье, а братья горячие и при случае дают волю рукам.

Какой негодяй! — думал Илья, шествуя рядом с Верочкой и опасаясь заглянуть ей в лицо. Погоди же!

Но Верочка потянула его к зданию кинематографа. Пока они усаживались, в зале погас свет и замелькали кадры. Вера Холодная и Мозжухин, немая лента, сказка любви дорогой или что-то в этом роде, как возвещено было на афишах. И эта немая лента растопила, рассеяла негодование Ильи. Он любил своих братьев, хотя никогда и никому не сказал бы об этом. Он любил их, а Санька, второй по старшинству, прозвал его «теткиным сыном», и эта кличка пошла гулять среди мальчишек. Но разве он виноват, что отец в солдатах, семья бедная, а мать решила во что бы то ни стало учить детей, хотя средств нет, и два года назад тетка взяла его на воспитание, увезла в Саратов — чужой, неприютный город, и только теперь, поступив в Казанский университет, он мог избавиться от опеки! Разве он забыл братьев и мать и не привязан сердцем к Артиллерийской улице? За что же они его?..