— «Русский народ непобедим, — сказал кавалер Георгиевского креста рядовой Николай Гуляев».

— Это еще что? — спросил отец, оборачиваясь к матери, у которой улыбка засветилась в глазах.

— Это шапка, — сказал Вова.

— При чем тут шапка? — сказал отец.

— Какой ты непонимающий! — ответил Вова. — Это не та шапка, которую надевают на голову, а газетная.

— Ах, вот оно что! — догадался отец. — Ну, друг, я едва порог переступил, а ты меня ошарашиваешь загадками, одна труднее другой.

— Это он любит, — отводя последние тучки, сказал Алешка. — Он у нас на весь город прославился: воскресил из мертвых генерала Половцева и наводнил астраханские улицы разбойниками. И еще у нас в запасе прорицательница…

Отец засмеялся. Он только начал приходить в себя.

— Бойкий у меня сын растет. Шапки кроит. Ну ладно, когда-нибудь и я вас удивлю. Расскажу, что такое война. И что значит газы. А пока поговорим о мире. Как вы тут без меня?

— Учимся, — сказал Саня, как старший.

— Вижу, ученые стали. Мать не обижаете? Вас трое, она одна.

Отец стал ходить по комнатам, смотреть. А Санька как раз за последние дни отовсюду нахватал книжечек про Ната Пинкертона, Ника Картера и Шерлока Холмса, и они валялись кипами в зале, в прихожей и особенно в детской; их было столько — на возу не увезешь.

Отец ворошил, ворошил эти блистательные сочинения голодных студентов, зарабатывающих свой хлеб насущный, и спросил:

— Кто же это натаскал? Экая уйма, с ума сойти!

Дети молчали. Затем Санька, покраснев:

— Это я, папа.

— Да разве по этим книгам чему научишься?

— Их все астраханские ученики читают.

— Город, значит, особенный! В Астрахани, говорят, пленным австрийским офицерам разрешали со шпагой ходить, И по гостям шлёндать. Это за какие заслуги? За верность своему монарху? — сказал отец.

— Я читал «Синее знамя», — сказал Саня, осмелев, — и знаешь, батя, даже во время нашествия у татар тоже были люди! И у нас, конечно.

Отец посмотрел на него:

— Люди есть в каждом роду-племени. Однако татарское нашествие проклинают из века в век. А книжки про Ников Картеров человеком не сделают!

— Так он же не только про Ников Картеров, он ученые книги читает, — вмешался Алешка, во второй раз взяв на себя роль громоотвода. Но и дух противоречия сидел в Алешке крепко, и он сказал еще: — А я прочитал роман «Кола ди Риензи — последний римский трибун». Это книга! Не «Синее знамя», где на каждой странице кони ржут.

Санька сверкнул на него глазами:

— А что еще коням делать? О римском трибуне читать? У татар только и было: кони да стрелы!

— А реалисты по-прежнему дерутся с гимназистами? — сказал отец, желая прекратить спор между сыновьями.

— Дерутся, — ответил Санька. — И с коммерческим училищем… А на Артиллерийскую нашу все боятся заглядывать. У нас ребята из пекарни один к одному, да из ремесленного…

— А мне мать писала, ты хочешь ехать пропавшего в Ледовитом океане Русанова искать, — сказал отец, строго-задумчиво взглянув на Саньку.

— Ну и что?! — тут же сказал Алешка. — Санька — он тот же Русанов или Седов, и он же купец Калашников!

— А ты кто? — быстро отозвался Санька. — Кирибеевич?

Вова посмотрел на тонкий Алешкин нос, густые светлые волосы и залюбовался. «Кири… надо будет прочитать». Но и Санька с его темными и блестящими, как у матери, глазами был хорош собой.

— Ладно, ребята, — примирительно сказал отец. — Что ни слово, то у вас спор. — И стал спрашивать об Илье. Он ловил каждую подробность. А потом сказал:

— Снимите-ка с меня сапоги.

Дети бросились разом, но мать оттеснила их, ловко присела и этак сноровисто стащила с отца один сапог и другой. Ей, наверно, понравилось это, потому что она поднялась, как бы повеселев, и у нее румянец, который оттеняла белая блузка, так и заиграл на щеках.

Отец пошел мыть ноги в корыте, а Володька, скинув свои чеботы, надел его сапоги и бацал в них по зале.

Потом мать приготовила чай, и отец сказал:

— Почти два года, как мы в последний раз сидели вместе за этим столом. Страшно подумать… А дети-то — куда образованней нас с тобой растут, — сказал отец, с улыбкой обращаясь к матери, и видно было: это он мать благодарит за то, что дети растут образованными. Для детей эти слова отца и его улыбка были в новинку: раньше он как-то не очень ценил образование. Раньше он твердил одно: старшие должны работать.

— Ты уж не томи нас, скажи: насовсем вернулся? — спросила мать, и в тревожной ноте ее таилось: не отпускник ли ты, и не пролетный ли миг — твой приезд?

— Списан вчистую. Однако сказать, чтобы окончательно… Россия словно на вулкане, и я, несмотря на ранение свое…

— Ладно тебе, — перебила мать, мудро отстраняя от себя преждевременную заботу. — Поживем — увидим. — И, полная решимости не упустить минуту счастья, вновь посветлела лицом.

Володя убежал на улицу, а Саня, уединившись в детской, думал об отце. Ему представился отец, каким тот приезжал с промысла: вначале порадуется встрече с женой, с детьми, а потом чуть что — широкие темные брови подымутся вверх, глаза загорятся гневом. Очень переменчивый был, крутой. Солдаты, что возвращаются с фронта, почти все ожесточенные, а батя хоть и говорит, что в груди накипело, однако задумывается и вроде присмирел. К семье переменился.

Вошел Алексей и словно угадал течение Саниных мыслей.

— Мать показала ему мою гимназическую куртку, — сказал Алексей, — а батя: «Добротный материал. А учится хорошо?» И потом: «Один в университет попал, другой в реальное училище, третий в гимназии. Не станут ли они нам чужими?» — «Не станут, отвечает мать, ведь Илья не стал…» — «Это, говорит он, надо еще проверить». А она: «Я не слепая, вижу человека». Ему не понравилось, что Илья не поехал к началу занятий, но особенно ей не выговаривал. А еще отец мне этак строго: «Тебе, как гимназисту, не годится площадная брань и даже такие слова: клёвое, плёвое».

— За отметки определенно начнет спрашивать, — в раздумье сказал Саня. — С математикой у меня туда-сюда… А сочинения… Эх, Илюшки нет! Может, батя и прав: немного он чужеватый, Илья.

Алексей усмехнулся:

— Тем, что в стенке на стенку не дерется? Из возраста вышел… Ты на грамматику, на синтаксис налегай.

— Учитель нашелся! На сочинения — налегай! На историю — налегай! На мифологию — налегай!

— А ты знаешь, кто был Сатурн?

— Сатурн?.. Сатурн… — повторял Саня, смешавшись.

— Бог бесконечного времени, — сказал Алексей.

— Если учить про всех сатурнов… А ты в бога веришь? В нашего, христианского? В бога-троицу?

— Не знаю… — ответил Алеша. — Иисуса Христа могу представить, а бога-отца и бога — святого духа — ну никак!

— Вот и я тоже! — подхватил Саня. — Иисус, ну, был проповедник. Были и до него и после. Конечно, необыкновенный человек! Лечить умел. Но почему — сын божий?.. А в бессмертие души веришь?

Алексей посмотрел на него. Поколебавшись, сказал:

— Когда в церкви стою, вроде начинаю верить. Настроение такое охватывает. А как вышел на улицу — из головы выскочило.

Саня засмеялся:

— Много ты бываешь в церкви!

Какой год, какой день на дворе? За окнами бурлило и шумело, словно река радостно хлынула на город. Рано утром Санька разбудил своих братьев:

— Черти, проспите революцию!

Они оделись впопыхах и выбежали на улицу. Неслась толпа — черно-серая лавина. Мимо неслись лица, лица с огромными, радостно-буйными глазами.

Солдаты в шинелях, студенческие курточки, мастеровые, какие-то невиданные прежде люди, ютящиеся на окраине, — эта река разом поднялась со всех улиц, из всех домов, подвалов, казарм и с лозунгами, криками текла мимо. Мальчишки спрыгнули с крыльца, и река подхватила их.

— Царь отрекся.

— Самодержавие пало.

— Товарищи, свобода!

— Ура!

Кто-то рядом заплакал, кто-то засмеялся. Протяжными взмывающими голосами пела «Марсельезу» долгожданная народная воля. Пела перед раскрытыми ставнями особняков, перед витринами магазинов и красочно блиставшими вывесками. Город менялся на глазах. Даже раненые, опираясь на палки и костыли, вышли из госпиталей, делились табачком и обнимались.