Едва она проводила барышню с учителем, пожаловал, остановив сани перед воротами, совсем необычный гость — сам рыбопромышленник Лариков.

Испокон веку приказчики приходили хозяев поздравлять, а тут хозяин приехал навестить — и не какого-нибудь большого приказчика, а простую работницу. Правда, отец на Ларикова десять лет работал, и заехал старик лишь на минуту и потому только, по его словам, что Гуляев мастер своего дела и за малую провинность на фронт угодил при четырех-то несовершеннолетних детях, в то время как иные балбесы и ветрогоны и воевать не воюют, и работать не работают.

Лариков скинул в прихожей дорогую шубу, погладил бритый подбородок, перекрестился на образа. Глаза у него были быстрые, смотрели они из-под крутого лба бойко. Взгляд был веселый и бегучий, мигом обежал и детей, и обстановку в комнате.

— Значит, так и живете. Справно, — сказал он.

Мать спросила, не выкушает ли он рюмочку вина, он сказал: «С удовольствием» — и выкушал, закусив пирожком. Потрепал по щеке Володьку, велел кликнуть кучера — тот принес пакет, в котором оказались елочные украшения, — спросил, учатся ли ребята, удивился, что все учатся, похвалил, сунул матери пятирублевую бумажку и пошел к двери. Мать сказала:

— Денег-то и не надо бы…

Но старик оборвал строго:

— Ты гордая, я знаю, и муж твой гордый, да ты не об себе только, ты об детях думай. Я от тебя больше зарабатываю. И сыновья наши вместе в гимназии учились.

Идя следом за стариком, мать с тревогой спросила, какие дела на фронте.

— Какие там дела! Не сегодня-завтра вовсе развалятся! Кругом одно предательство да казнокрадство! — ответил старик сердито и с этими словами отбыл.

Со двора его провожал соседский мальчишка Степка, который, кривляясь, пел:

— Знать, и вправду плохи дела, коли старик Лариков забеспокоился, ко мне в гости пожаловал! — сказала мать. — Вот он пять-шесть домов объедет, а по городу слух: «Старик Лариков о семьях фронтовиков, своих бывших ловцов, заботится». Он и раньше посылал подарки для ловецких женушек и детей. А сам, передают, среди своих, промышленников, говаривал: «Если ловец не просит денег вперед, значит рыбы наворовал. А если на баню просит, знай, украл вдвое». Бо-ольно хитер!

Санька с Алешкой и Николашенькой собрались кататься на салазках. О самом младшем и забыли. И младший был уязвлен. Лишь напоследок Алексей вспомнил:

— Айда, «Астраханский вестник»!

— Не пойду, — сказал Вова, глядя в пол.

Братья ушли. Ему стало одиноко. Едва не заплакал от обиды. Со вздохом сел за книгу «Жизнеописание русских царей».

— Ты чего остался, мой маленький? — сказала мать.

— Просто так, — ответил он, отворачиваясь. — Про какого царя ни читаешь, написано: «Почил в Бозе». Почему они все умирают в Бозе? Или их туда свозят умирать? А где она — Боза?

— Ты у Алексея или у Саньки спроси, Вова.

— Они говорят, Боза — это имение или дворец. Где же, говорят, им умирать, как не во дворце? Но я не верю. Сами не знают. Только драться умеют…

— Не грусти. Я тебя в обиду не дам. Я знаю: ты мне хотел помочь, когда продавал газеты.

Она обняла его и прижала к себе, словно хотела защитить от всех настоящих и будущих бед, от всех ветров и всего зла…

Прошло рождество. Печать передавала обнадеживающие сообщения Штаба Верховного Главнокомандующего, но конец войны… конец войны терялся в туманной дали. В тылу была дороговизна и общее недовольство.

Однако улица жила. И, как всегда, манила братьев Гуляевых.

…Санька первый ринулся вон из дому, перевернулся в воздухе, словно какой циркач. Алешка засмеялся. И Вова. И пошли все трое, с снежками в руках, против ремесленников. Потеха!

Потеха, да не для всех. Снежки, летая во все стороны, как будто щадили, как будто не хотели задевать Бельских — Славу и Мишу, одиноко стоявших в стороне. Им не до снежков. У них отец с фронта нагрянул, а радости прибавилось немного.

Саня отряхнулся, отер снег с лица. Сунув руку в варежку, взял Славу за плечо и повернул. Они пошли вперед. За ними — Миша на костылях, Алешка с Вовой.

— Что же сказал отец? — спрашивал Саня.

— У него с матерью много было разговоров. Расходятся. Уже разошлись. Мы будем жить отдельно.

— Кто это «мы»? — всполошился Саня.

— Мать с отцом призвали нас с Мишкой и давай каждого по очереди спрашивать: с кем хочешь жить?

— Ну?..

— Мишка будто отрезал: «Как Слава, так и я». Да он знал заранее.

— «Мишка отрезал»! А ты что?!

— Я сказал: «С отцом». И Мишка тут же: «И я с отцом». Отец враз переменился, не узнать. Засмеялся, обхватил нас руками. «Вот, говорит, единственное богатство, которое у меня не отняла война». Он уже и квартиру подыскал.

— А мать?

— В слезы. Мы с Мишкой стали свои пожитки собирать — отец из имущества ничего не захотел взять, — она уткнулась в дверной косяк, плачет. Но за нами не пошла.

— Значит, вы с Артиллерийской съезжаете? Куда?

— На Малые Исады. Мы обещали матери навещать ее.

Слава с Мишкой остались у ворот.

Гуляевы шли домой молча. Тутовые деревья махали им голыми ветвями. И Вова сказал:

— Никогда я от мамы не уйду!

Братья посмотрели на него. В один голос, но не очень уверенно:

— Много ты понимаешь!

Вова не ответил.

— А их отец? — сказал Саня не столько для Вовы, сколько для себя и Алешки. — Воевал, гнил в окопах, вернулся и…

— Я ни за что не уйду от мамы! — повышая голос, повторил Вова.

В дом Гуляевых тихо постучали, и вошел человек в шинели, опираясь на палку.

— Вот и я! — сказал он из прихожей. И словно раздался благовест.

— Кто это? — спросила мать дрогнувшим голосом, привстав из-за стола.

— У вас угол не сдается демобилизованному?

— Смотря кому, — сказал Вова, не отрываясь от приключений Жюля Верна.

Мать выбежала на этот благовест в прихожую, смеясь и плача.

— Мальчики, отец приехал!

Санька с Алешкой грохнули стульями и ветром пронеслись по комнате. Отец затерялся среди поднятых рук. Вова подошел последним, и отец подумал, что тому не хватило места, он притянул маленького и поднял, заглядывая ему в лицо — ведь он тоже не нажил богатства и оно было все тут, в этих четверых. В смуглом смышленом лице младшего он увидел не столько радость, сколько замешательство и страх, но не стал разгадывать: он явился с края полуночи, и как тут не испугаться мальчишке, играющему, только играющему в войну?

Наконец они все оказались в комнате и стали разглядывать друг друга.

— Подросли как, а, мать? Не узнал бы, не узнал… Какая гвардия у меня, — сказал отец.

Дети удивились его густому голосу и обветренному лицу, в котором радость напряглась и еще не нашла выхода… То, что он, возвратясь с этой бесконечной войны, мог шутить — это располагало… Да и как иначе?

Только в глазах младшего все еще было недоверие, и отец заметил. И задумался, словно бы нашел не совсем то, чего ожидал. Конечно, ему не хотелось показывать невольного огорчения и сомнения своего. Он, вновь оглядев жену и детей быстрым, испытующим взглядом, с некоторой опаской сказал:

— Ну так как, Вова? Сдашь мне угол или в другом месте искать?

Это был голос странника. Есть ли он у меня — дом? И внезапная пауза была ощутимо весомой, как если бы набежавшая густая туча остановилась, грозясь, над самой крышей.

— Ну полно, полно, — сказала мать.

— А ты с мамой не разойдешься? Как у Славки мать с отцом, — сказал Вова.

— Что?! — сказал отец.

В комнате все замерло. И Вова понял.

— Это у тебя Георгиевский крест? — спросил Вова при полном молчании остальных.

— Да. Да… Был моментами и у меня мальчишеский азарт, — отчасти воспрянув духом, ответил странник; нет, не странник, отец.