— Надо, — говорил оратор, придерживая дужку очков, — не глотать хлеб. Надо до-олго, долго жевать каждый маленький кусочек. Жевать. Что я говорю?.. Да. И вот, благодаря обильному выделению слюны и желудочного сока… — Он что-то там еще провякал о пищеварительных органах, и толпа разошлась.

Сад опустел. Только один человек в военном обмундировании, прямо напротив площадки, которую только что покинул Сократ нового века, сидел, закинув голову и куря папиросу. Было в его лице что-то, что остановило внимание Володи.

Впрочем, Володя тут же и пошел своей дорогой. Не успел он пройти и пятидесяти шагов, как за спиной раздался сухой треск. Он оглянулся, побежал назад: человек в военном лежал на земле. Правая рука его была засунута за пазуху. Фуражка с заломленным верхом валялась рядом. На черном козырьке играло солнце. Бледная левая рука так странно уснувшего человека словно тянулась к фуражке. Светлый чубик волос был открыт свету и весеннему теплу.

Толпа, хоть и небольшая, набралась бог весть откуда. И штатские, и военные. Чуть повернули спящего, и под ним открылась лужица крови. Кто-то взял руку, потрогал пульс.

— Мертв. Застрелился. — Полез самоубийце за пазуху, вытащил револьвер, положил рядом.

— Я его знаю, он из хозчасти, — вдруг сказал один из толпы. Он тоже был в новеньком военном и долго вглядывался в лицо самоубийцы. — Его уже трое суток разыскивают. Большую сумму растратил.

— Такой молодой, такое милое личико… А для матери горе неутешное, — сокрушенно сказала женщина в легком цветастом платочке.

— Нынче пошла эпидемия растрат, — сказал кто-то. — Веселой жизни захотели.

Володя поднял голову и встретился глазами с тем, опознавшим самоубийцу. Горка! Живой, невредимый! Но и Горка узнал его, подмигнул. Сказал радостно, точно родному брату, взяв за плечо:

— Кого я вижу? Вырос. Какая встреча! Как семья, мать? Передай тете Дусе мое нижайшее! Хорошая женщина. Так и скажи: друг Георгий Власович кланяется. Мы люди свои! Воспитание имеем.

— Ты в армии служишь?

— Вольнонаемный. По снабжению.

Дома Володя застал всех в сборе. Мать прибрала веранду, за столом, поглаживая волосы, сидел никогда не являвшийся так рано их жилец, улыбался, рассказывая что-то о московской жизни. Лицо, как всегда, розовое, глаза под стеклами пенсне блестят.

— А в Александровском саду сейчас застрелился один военный, и оказалось, он растратил казенные деньги, его уже три дня искали, — выпалил Володя.

Рука Константина Петровича остановилась у виска, белые пальцы дрогнули. Он вновь погладил свои волосы, но как-то медленно, неуверенно. Вздохнул. Поднялся и пошел на свою половину.

— Горку встретил! — продолжал Володя.

Мать с Алешкой в один голос:

— Горку?!

— Поклон передал. Мы, говорит, люди свои. Работает.

— Кем?

— А как по-вашему?

— Агентом по снабжению, — сказал Алешка.

— Угадал! — удивился Вова.

— Горка в воде не тонет, в огне не горит, — сказала мать.

С весной веранда ожила. Здесь пили чай, коротали вечера. В конце веранды, за перильцами собирались дети. Часто приходил, деловым шагом, точно на службу, Аркашка.

С переездом на новую квартиру и появлением Аркашки с Левкой возобновились воинственные игры.

Алексей заперся в комнатке, что выходила дверью в коридорчик между двумя половинами квартиры, а Вова с Аркашкой и Левкой барабанили в дверь. Вдруг Алексей вылетел, как барс, схватил Левку и утащил. Спустя несколько минут, к Вовиному недоумению, Алексей распахнул дверь, вышел вместе с Левкой, и они утащили Аркадия. Володя остался один. Он не понимал, что произошло. Но вот те выскочили втроем и пытались его заарканить. Он едва вырвался, убежал на кухню. И оттуда прокричал, что больше не играет, хватит!

Он долго не мог дознаться, чем повернул Алексей на свою сторону Левку с Аркадием. Неужто конфетами, которые накануне Константин Петрович вежливо поднес, а Алешка небрежно, с гримасой сунул в ящик стола? От Константина Петровича побрезговал, а ребятишек совращать можно? Некрасиво! Или он считает: дозволенное военное коварство? А эти-то — предатели! Пропало у него уважение и даже тень симпатии к своим двоюродным братьям. Николаша никогда бы этого не сделал! А Алешка хорош! Не признается. Значит, стыдно?! Конфеточки-то — где они?

Он выжидал момента и наконец улучил:

— Конфетами ребят подкупил! У нас на Артиллерийской этого никто не делал!

— Попробовали бы меня подкупить! — ответил Алексей.

— С твоей стороны тоже погано! Ты ведь не Сулла?

— А может быть, и Сулла, — дразня, сказал Алексей. И, посерьезнев: — Они сами набросились. Вообще-то… не надо было мне… Ну, наплевать. Больше не буду. Не говори матери с Колюшкой.

Тем же вечером Володя услышал топот шагов на парадной лестнице. Электричество ныне горело в домах по всему кварталу. Он повернул выключатель, вышел на веранду. Столкнулся с тремя красноармейцами — в руках винтовки с примкнутыми штыками.

— Рында-Тимофеев здесь живет? — спросил старший с командирскими знаками различия в петлицах.

— Его дома нет, — сказал Володя.

— Ничего. Мы подождем. — И они прошли в залу.

На улице мрак. Володя вышел на веранду. Вышел и Алексей. Мать осталась в зале, с командой.

— Алешка! Что это значит?

— Не знаю. Верно, нашкодил.

— Не может быть. По-моему, он неплохой человек.

В сумеречном свете веранды Вова подметил на лице брата гримасу недоверия. Алексей помолчал. Пожал плечами, повернулся и ушел в комнату. В залу.

Володя остался. Нет, думал он, не мог Константин Петрович ничего такого…

Легкий стук. Володя против воли подался вперед, сказал:

— За вами пришли…

Рында-Тимофеев осторожно поднялся по лестнице, заглянул в окно залы и так же осторожно спустился вниз, к входной двери.

Старший команды не таился. Да, пришли арестовать. За растрату. Если город сидит без топлива, а этот спустил спекулянтам целую баржу дров…

Бывший князь явился спустя часа два. Он был бледен, но наружно спокоен. И его увели.

— Бегал друзей предупредить, — догадался Алеша.

…Мать, не спрашивая детей, носила в тюрьму передачи. Рында-Тимофеев попросил чистые простыни, и она принесла ему.

Зала опустела, и Володя вечерами разучивал этюды. Старая Ведьма однажды похвалила его. А день спустя прогнала: плохо подготовился, и с немытыми руками явился, чернозем под ногтями, ногти-то надо чистить. И не отращивать. «Ты не Пушкин! Ему можно было, а тебе нельзя».

Рында-Тимофеев недолго ждал суда и приговора. Суд был закрытый. Матери все же разрешили свидание. В тюрьме. Она вернулась, сказала:

— К расстрелу, — и заплакала.

Вот так все обернулось. Еще за день до суда Константин Петрович держался. А тут, выйдя к матери в комнату свиданий, положил ей руки на плечи, стекла пенсне затуманились, губы дрогнули… и залился беспомощными слезами, словно ребенок. И плечи сотрясаются. Ведь он тоже молодой еще, не старик!

Дети молчали.

— Когда я был маленьким, — сказал Володя, — у нас в классе один мальчик говорил: есть такая большая Книга жизни, и в нее все записывают, что происходит на земле.

Алексей посмотрел на него:

— Это он про Библию говорил.

— Нет. Библия — это давно.

— Слишком много надо записывать. Одному не успеть.

— Кто-нибудь да записывает.

— Может, помилуют, — сказала мать. — Прошение подаст. К Сергею Иванычу побегу, не подскажет ли.

Судьба Рынды-Тимофеева была скрыта за горами, за дорогами, в серых и зеленых папках малых и больших канцелярий.

…И помиловали. Дали пятнадцать лет лагерей.

Но и лагеря князь буйная головушка избежал. Флотский начальник и кто-то из московских влиятельных друзей взяли его на поруки. Миновал какой-нибудь месяц, и Константин Петрович, худой, посеребревший в висках, пришел за вещами. Поклонился матери.

— Позвольте поцеловать вас… — Обнял. Прослезился. И укатил в Москву.