— Значит, не сочли нужным… Ставицкий просил заменить пожизненным заключением…

— Лучше быть расстрелянным, — сказал Алексей.

Фонарев вновь посмотрел на него:

— Это ты по молодости лет говоришь. Вот по случаю трехлетия Октябрьской революции была амнистия, так большинству пожизненное заменили определенным сроком. А это другая статья. Человеку есть на что надеяться.

— Вряд ли Ставицкий мог рассчитывать хотя бы на малейшее снисхождение, — сказал Алексей.

— И это тоже не просто, — ответил Фонарев. — Если бы тебе в боевой обстановке приказали: «Расстреляй!» — что бы ты сделал? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Он на это и ссылался. Я, говорит, не хотел расстреливать, я не палач, а боевой офицер, к тому же дворянин. Но понял: значит, у начальства доверия нет, проверяет. Не выполнил приказа — сами расстреляют, но прежде в контрразведку отдадут. «А нашей контрразведке, говорит, не дай бог в лапы попасть. Словом, не было выбора»… Так как ты думаешь, — сказал Фонарев, — виновен он или нет? Ведь он приказ выполнял!

— Виновен, — тихо ответил Алексей.

— Вот то-то! — как бы выдохнул Сергей Иваныч, прикладывая руку к груди и удерживая кашель. — И я говорю: виновен. Потому что если все такие не виновны, то с кого спрашивать: с одного лишь Деникина да Колчака? Слишком мало их, таких высоких князей, наберется! Значит, выбирай то или другое. А выбрал — отвечай! Тут понятие личной ответственности, — сказал Фонарев, упирая на слово «личной».

— Если личной, — сказал Алексей, — то с этим, — он кивнул на фотографию, — как быть? Может быть, он только дрался на поле боя… и по убеждению?

— Разберемся. Я думал, ты всего лишь пацан… — сказал Фонарев. — Без оснований подводить под высшую меру не станем. Есть эта самая… юриспруденция!

— А Иван Абрамыч кто?

— Бухгалтер он. А тетя Саша — зубной техник, — ответила мать.

— Она будет нам зубы заговаривать, — сказал Алексей.

Вова, подобно Алексею, отнесся к переезду на другую квартиру без энтузиазма. Здесь, на Артиллерийской, он привык, здесь школа, товарищи, настоящие, не белоручки. И Фаинка. С Шурочкой он держался на отдалении, а с Фаинкой и поговорить можно, и за косу дернуть, и не приходится думать ни о чем таком, чего надо избегать. И дворнягу Полкана мать не позволит взять, а к Полкану они с Алешкой привыкли. Летом, когда спят на веранде, Полкан ложится рядом и скулит, видя свои собачьи сны, либо смеется. Чем он, Полкашка, зимой питается — ума не приложить. Ворует!.. А Казачий Двор? Разве там, на Канаве, найдешь такой Казачий Двор?

— А Сергей Иваныч с нами поедет? — спросил он.

— Нет. Он здесь останется. У него жена, она не хочет, не велит.

Володя изумился, что кто-то может не велеть такому человеку, как Сергей Иваныч. Жена! Да расстрелять ее! Но он вспомнил свою недавнюю любовь к Шурочке и дружбу с Фаинкой…

— Я не хочу ехать на другую квартиру! — сказал он.

— Скажите, какой народный комиссар выискался! — ответила мать. — Подцеплю ухватом да посажу в телегу!

Пожалуй, никакого переезда и не было. Часть обстановки мать продала, часть оставила Сергею Иванычу и новым жильцам. Только и взяли с собой постельное белье да одежду. Слишком какое-то обыкновенное получалось переселение, без шума, без звона лошадиных копыт о булыжную обледеневшую мостовую и поматывания конской гривы… Сами перенесли вещи.

Но когда в последний раз оставляли квартиру, прибегал со службы Фонарев. Мать поцеловала его троекратно. А мальчикам он сам подал руку. И вдруг, пока мать замешкалась, сказал:

— А тому офицеру — помните? — всего три года дали, да и то за попытку к побегу. От чрезвычайных мер скоро и вовсе будем отказываться. Ну, давайте обнимемся: когда еще выберусь к вам!

Не многие глядели на них так ласково, как этот.

— Славные ребята! — сказал он вслед, не то с сожалением, не то с завистью. — Славные ребята!

В уголке веранды, прижавшись к перилам, стояла Фаинка, черные глаза ее были полны влажного блеска.

— Ты к нам на Канаву приходи, — негромко сказал Володя.

— Неудобно как-то…

И вот они на берегу Канавы. Точно завоеватели какие. Тут и купальня аккуратная, и летом разные фрайера на лодочках катаются, и набережная чистенькая, из подвалов не несет протухшей рыбой.

Квартира тети Ани — о ней и говорить было нечего. Комнат всего четыре, на одну больше, чем у них на Артиллерийской, но зала большая, с множеством стульев вокруг длинного дубового стола, и стулья не простые — с высокой спинкой. Большая застекленная веранда с этакой площадкой в конце и перильцами — как бы отдельная пристройка. Два входа, две лестницы с красивыми перилами: одна парадная, другая черная. Электричество проведено, хотя пока еще не горит. Обещают. В зале стоит рояль — вот что самое замечательное! Этот черный полированный рояль с белыми и черными клавишами был для младших Гуляевых, особенно для Володи, островком непонятной гармонии. Вот только холод в квартире лютый. Большая квартира. Для Самсона.

А двор хороший. Будка для собаки. Жаль, Полкана нет! Живодеры, что ездят с ящиками на телегах, зацапали бедного Полкана, наверно уже и шкуру содрали.

Единственное, что прозвучало для Алексея с Володей обидной нотой — фраза дяди Ивана, донесшаяся с первого этажа.

— Эти бандиты с Артиллерийской испортят, развратят наших детей!

Детей у тети Саши и Ивана Абрамыча было трое: четырнадцатилетняя Надька, Аркашка, Володькин ровесник, и Левка — десяти лет.

— Давай стыкнемся! Только чтоб без ножа! — было первое, что предложил Володе мирный Аркашка. Володя оглянулся: чужой двор, чужие глазастые ребятишки.

— Балберка! У нас на Артиллерийской только на кухне орудуют ножом.

— Ну давай. Только чур не обижаться, — разошелся Аркадий. И скинул полупальто на аккуратно слаженную поленницу.

— А раньше-то? — сказал Володя.

Аркашка не понял этого ходкого на Артиллерийской улице выражения.

— Не будешь? — удивился он.

— Честное слово пистолет, сам не знаю почему, — продолжал Володька в том же тоне.

— Это у вас так говорят? Вот чушь! Ну давай. Какой трус! Хочешь, вы с Левкой оба против меня одного?

— Ладно. Давай один на один, — согласился наконец Володька. — Чу-вель во чувель…

Аркадий стал в позу и начал планомерно наступать, применяя боксерские приемы. Володя дрался неохотно, обороняясь, терпеливо снося толчки в грудь, в плечо.

— Ты драться не умеешь! — закричал Аркашка. И ударил. И притиснул никудышного противника к поленнице.

Удар по скуле заставил Володьку встрепенуться. Он начал отвечать. Пока Аркашка примеривался, лицо его было изукрашено синяками и из носа пошла кровь. Затем он повалился наземь. Володя дал ему подняться, утереться. Аркадий занял позицию и вновь повел наступление.

Володька словно прицелился, боксер подскочил, звучно шлепнулся оземь. Кровь из носа у него пошла пуще, залила рот. Дети, собравшиеся вокруг, завыли в голос, точно стадо в минуту объявшей его тревоги. Из дому выбежала тетя Саша и закричала: «Убили! Убили!..» За нею, с тростью в руке, выскочил, блестя стеклами очков, дядя Ваня. Володька, подхватив легкое свое пальтецо, быстро ретировался за ворота. Широко ступая по набережной Канавы, он мысленно передразнивал тетю Сашу: «Убили!» Он и собой был недоволен. Не надо ему было связываться с Аркашкой. Хотя бы несколько дней повременил. Теперь Иван Абрамыч проходу не даст. И матери нажалуется.

Он дождался вечерней темноты и только тогда осторожно ступил во двор. Прошел к парадной лестнице, она оказалась запертой. Он дернул с силой, и в соседней, дядиной застекленной двери вылетело стекло, со звоном разбилось. Володя в отчаянии схватился за ручку этой злополучной двери, она поддалась, и он ворвался, перемахнул через перила на свою лестницу, промчался наверх.

Задержавшись на веранде, он слушал, как выскочивший из комнаты дядя Ваня бушевал внизу:

— Негодяи! Золоторотцы! Я вас выселю! — Наверно, и тетя Саша вышла на веранду, потому что дядя Ваня завопил: — Вот тебе еще пример! Полюбуйся! Я говорил сто раз: не надо их сюда впускать! Это все ты виновата! Дура! Я их выселю. У них еще нет ордера! Я как председатель домкома…