У чертей в болоте ты председатель! — подумал Володя, юркнув боковым коридорчиком в квартиру и запершись от матери в угловой комнате, хотя от голода он готов был завыть.

Выселить Гуляевых у Ивана Абрамыча не хватало сил или желания. Но получение ордера на квартиру затянулось. Вскинув на нос пенсне в золоченой оправе, Иван Абрамыч говорил деревянным голосом:

— Без особых проволочек переселяли только в буржуйские квартиры, да и это уже кончилось, Дуся. Что за выражения у твоих детей? Бессмыслица. Сумасшедший дом! Коровий язык!

— Это квартира моей родной сестры, — отвечала Гуляева, сдерживаясь.

— В наше время, Дуся, это не имеет никакого значения, — с сарказмом пояснял Иван Абрамыч. — Все принадлежит государству. Как выражаются наши матросики, за что мы боролись, на то и напоролись.

И Гуляева, тяжело опускаясь на стул, пожаловалась детям:

— Все силы выпил из меня этот Ирод!

— Он и есть буржуй недорезанный! — вспылил Володя. И принялся разучивать стихотворение «Незнакомка» из «Чтеца-декламатора». И скоро забыл о всех иван-абрамычах на свете.

Мать, чиня его с Алешкой драные рубахи, глядела исподлобья, не поднимая головы.

— Мне нравится, — сказала она. — Только я думаю, рано тебе такие стихотворения учить.

Покончив со своей работой, она взяла в руки затрепанный номер какого-то журнала, кажется «Вестника Европы». Окутанная вечерними сумерками, прилегла на кушетку.

— Ты тоже любишь читать, — сказал Володя.

Ответ матери поразил его.

— Для меня нет в жизни лучших часов. А особенно, если вы с Алешкой в это время не безобразничаете, душу не растравляете.

Она посмотрела на Алексея.

— Невеселый ты стал после болезни. Уж пошалил бы, что ли. И все за книгой. И все по истории. Да учитель и думать забыл о вашей ссоре!

— Я поссорился с людьми покрупней нашего учителя, — хмурясь, сказал Алексей. — У меня были совсем другие понятия.

Он ощутил на себе Володин взгляд и, уже обращаясь к нему одному, заранее готовясь к спору, продолжал:

— Например, Александр Македонский. Он сделал громадные завоевания, но кончилось ничем. Он умер — и все рассыпалось. А людей забил уйму, не сосчитать. В одной только Индии из его войска ни за что ни про что погибло сто тысяч. Поход был бессмысленный! А зачем он разрушил Фивы? Там он убил шесть тысяч горожан и тридцать тысяч продал в рабство. В Персии велел умертвить всех пленных. И приказал убить Филота, сына Пармениона, и самого Пармениона. А Парменион был другом его отца Филиппа, да и его собственным другом и советчиком.

— Неужели он был такой злодей? — удивился Володя. — А еще говорят: великий человек!

— Не только он. Тоже и Кай Юлий Цезарь.

— Кай Юлий Цезарь?!

— Кай Юлий Цезарь! — безапелляционно подтвердил Алексей. — О нем написано, что за девять лет войны в Галлии он сражался с тремя миллионами человек и из них один миллион уничтожил в сражениях и один взял в плен, обратил в рабство. А сколько тогда было всего населения на земном шаре? Это еще хорошо, что он воевал только в Галлии!

— Зачем же это он?..

— Я уж не говорю про Суллу. Он тоже был в молодые годы храбрый и просто замечательный римский военачальник…

— Но как же так, — перебил Володя, сдерживая возмущение. — Выходит, в Александре Македонском и Юлии Цезаре не было ничего такого… необыкновенного?

— Почему же… Ведь я сказал: они были отважные люди и крупные военачальники. Одерживали большие победы. Это были умы. Кай Юлий Цезарь написал «Записки о галльской войне», и, наверно, отличные, если еще недавно в гимназии из них по-латыни заучивали наизусть большие отрывки. Ну и кое-какие неглупые законы… И Александр Македонский был энергичный, решительный, иногда правильный. И остроумный. Был такой случай: Александр двинул войско против царя Дария, хотя тот хотел не воевать, а дружить и предложил большое вознаграждение. И Парменион сказал: «Будь я Александром, я принял бы эти условия». А Александр ответил: «Клянусь Зевсом, я сделал бы то же, будь я Парменионом!»

— Не дурак! — улыбнулся Володя.

— В том-то и дело, что, по-моему, прав был как раз Парменион, а не Александр… А русские цари…

— Ладно вам, — сказала мать. — Чего тебе переживать за всех? Царей нет, а которые остались, тех не исправишь. Ложитесь-ка спать.

Алексей поднялся со стула. Уже раздеваясь, скинув рубаху, обнажив сильные плечи, белую шею, сказал:

— Были, конечно, и другие примеры. Хотя бы Перикл… Его не раз прижимали к стене. Но он был мудрый и оказывался прав. Наш учитель…

— Скажите пожалуйста, — вновь вмешалась мать. — Иной раз из него слова не вытянешь, а тут разговорился! Ты Вову не сбивай. Пусть пока учителя слушает.

Голод давил и давил. Только и спасение — сухая вобла. И с Иваном Абрамычем что ни день какое-нибудь недоразумение, и Володе начинало думаться, не набрать ли вновь где в Крепости пороха да не взорвать ли Ивана Абрамыча вместе с его атласным жилетом и золотыми очками. Он тосковал по Артиллерийской улице. Иногда он отправлялся — один или с Алешкой — на родную Артиллерийскую и там часами ожидал возвращения Фонарева, выслушивал излияния Фаинки или каждодневно взрослевшей и чем-то все еще пугавшей его Шурочки. Иван Абрамыч никак не мог примириться с тем, что таким оболтусам и ветрогонам, как мальчишки Гуляевы, достался рояль.

— Они разломают его, по частям разберут, — говорил он.

Но Алексей был равнодушен к роялю. А Володя… Рояль с первого дня приезда их стоял перед Володей блистающей в темноте загадкой, вместилищем странного, нездешнего мира. И он решил попробовать.

Экзаменатор Народного музыкального училища, куда Гуляева повела Володю, молодая женщина с косою вокруг головы, села за рояль, взяла несколько нот, заставив Володю воспроизвести их, и сказала:

— Слух не идеальный, музыканта из мальчика не получится, но учиться может.

И Володя был принят по классу рояля. Его прикрепили к учительнице, как ему показалось настоящей старой ведьме с длинными лохмами полуседых волос, и он начал ходить к ней на дом и заниматься в ее маленькой комнатке, где только и помещались пианино, кровать, стол да несколько венских стульев.

Старая ведьма была требовательна, как и полагалось ведьме. Она говорила язвительно:

— Ленишься, пролетарий всех стран! Дома занимаешься мало! Можно то, другое захватить, из ничего стать «всем», как поется в «Интернационале», но… не музыкантом!

Пока он разучивал гамму, она лишь слушала, показывала, как на стуле сидеть, держать кисти рук… Но когда дошло до этюдов, она порой садилась за пианино, тонкие, в сеточке морщин, пальцы ее бегали по клавишам бойко, пианино пело, и каждый звук был прекрасен. Старая ведьма тихонько подпевала себе и, к Володиному удивлению, за инструментом враз молодела. Она олицетворяла в Володиных глазах старый мир, но выяснилось, что и в старом мире не все было окончательно плохо.

Хотя он не собирался стать музыкантом, в занятиях он находил как бы новое утверждение своего «я». Ему полюбилось в одиночестве сидеть в большой полутемной и прохладной зале тетиной квартиры и, дуя на охолодавшие пальцы, в сотый раз одолевать надоевшую всему дому гамму или упражнения Ганона.

Надька, двоюродная сестра, конопатая девчонка с косами, играла уже вовсю, она начала тремя годами раньше, и оба этажа флигеля по вечерам звенели детской наивной неумелостью.

— По стопам нашего Сани пошел, — полуодобрительно-полунасмешливо говорил Алешка. — Рахманинов! Почти гений, но это «почти» и мешает.

Лучше бы Алексей не напоминал о Сане. Каждый раз, когда по улице проходил духовой оркестр, Володе казалось: вот сейчас из рядов выйдет Саня…

Нет, не по стопам Сани собирался он пойти, тем более что Саня и сам выбрал другое… Он продолжал читать стихи, разыгрывать отрывки из пьес. И пришел час истинного признания. Это было в феврале, когда стужа загнала к ним в дом Николашу с Геной.