Своим успехам Карраско был обязан способности мгновенно сбрасывать маску и превращаться из внешне безобидного провинциального адвокатишки в бандюгу со звериным оскалом, что обычно заставало собеседника врасплох. Светло-каштановые зрачки под странно красными бровями вдруг впивались в жертву, и ей начинало казаться, будто перед ней сам дьявол. Большой, вялый рот внезапно превращался в узкую щель на перекошенном от ярости лице. Казалось, будто это паяц, вмиг сбросивший маску добряка: ведь представление окончено, а значит, и шуткам конец.

Когда он в обеденный час шел к дому уцелевшего сторожа Сальваторе Альбанезе, выражение лица у него было вполне добродушным. Таким он любил представать перед своими жертвами.

Сальваторе сидел за столом вместе с женой, тестем, тещей и тремя детьми. На столе дымились домашние пельмени, хотя Карраско думал, что рецепт их приготовления забыт навсегда. От запаха пельменей в томатном соусе, облитых расплавленным сыром, у Карраско вздрогнули пухлые губы. Листики базилика украшали блюдо, пробуждая невероятный аппетит. На буфете стоял транзистор, и Доменико Модуньо плачущим голосом обвинял в печальной песне любимую в неверности.

— Не желаете ли отведать? — пригласил хозяин дома, показывая на дымящиеся пельмени в кроваво-красном томатном соусе.

Он бы охотно отведал лакомое кушанье, да нельзя же, поедая пельмени, одновременно запугивать собеседника.

— Спасибо, я очень тороплюсь, — отказался он. — Хотел бы побеседовать с вами с глазу на глаз, минутное дело.

Сальваторе неохотно оторвался от чудесно пахнувших пельменей и провел гостя в спальню. В руке он держал визитную карточку, которую вручил ему адвокат, и свое недоумение выражал пожевыванием толстых, красных губ.

— Я насчет ограбления музея, — тут же объяснил Карраско и с радостью отметил про себя, что хозяин дома весь напрягся. Но притворился, будто ничего не заметил. И продолжал, растягивая слова, с наигранным добродушием вполне дружелюбного человека.

— Я адвокат синьора Вичепополо, торговца, в магазине которого неизвестные спрятали украденные монеты с явной целью навредить моему клиенту.

Он умолк, отвел взгляд от сторожа и обвел небрежным взглядом супружескую постель с желтым бархатным одеялом — такие часто продаются на деревенских рынках, — взглянул на засохшие веточки оливкового дерева под изображением мадонны Помпейской над неубранной детской кроваткой, втиснутой между комодом и окном.

— Ну, раз я взялся защищать своего клиента, то должен знать, как все произошло на самом деле, не так ли?

Сторож ничего не ответил, и тогда он добавил с намеком:

— Никто, кроме вас, не может дать мне полезные сведения на этот счет.

— Все, что нужно, я уже рассказал полицейскому комиссару и господину инспектору, — неожиданно резким голосом парировал Альбанезе. Он посмотрел гостю прямо в лицо и увидел, что оно меняется с каждой секундой.

— Еще немного — и, поверьте мне, господин адвокат, меня бы самого упекли за решетку.

— А отпустили вас потому, что вы все ясно и точно объяснили.

Сальваторе Альбанезе почувствовал, что дружелюбие уступило место угрозе. Карраско больше не растягивал слова.

— Не согласитесь ли вы еще раз рассказать, теперь уже мне? Жаль, конечно, пельмени стынут, но сами понимаете…

Возможно, упоминание о стынущих на тарелке пельменях, а может, древняя способность угадывать скрытую опасность при полном внешнем спокойствии заставили Альбанезе не медлить с ответом.

— Что вы хотите узнать, синьор адвокат?

Модуньо перестал наконец стенать. Из соседней комнаты доносились громкие ребячьи голоса и дробное постукивание вилок о края тарелок.

— Я не полицейский, — счел нужным уточнить Карраско. — Все, что вы расскажете, останется между нами и моим клиентом. Ведь он имеет право знать, как, почему и кем он был оболган. Могу сказать вам, что ограбление было совершено по поручению одного господина, который постарался облегчить грабителям их задачу. Говорите откровенно, тут нас никто не слышит.

Он приоткрыл губы в улыбке, смертельно напугавшей сторожа.

— Понимаете, — еле выдавил из себя Сальваторе, — клянусь, я ничего не знаю. Но Феличе Шиельцо, мой погибший коллега, мир праху его, что-то, похоже, знал. В тот вечер он под всевозможными предлогами пытался отправить меня домой еще до закрытия музея и трусил, как мышь, почуявшая кошку. Он еще за несколько дней до этого повел себя странно, но в тот вечер и вовсе был сам не свой.

— Вам он ни на что даже не намекнул?

Сторож встал и по-южному обычаю вскинул голову, что означало — нет, не намекал.

— Об этом необычном поведении вашего коллеги, о его нервозности вы рассказали полиции?

Снова Сальваторе молча вскинул голову. За этим отрицанием стояло вековое неверие и даже подспудная вражда к власти, давняя круговая порука. Они по опыту знали, что изначальная беда станет еще тяжелее, если поручить дело людям, которые забрасывают вас непонятными цитатами из каких-то там кодексов и признают тебя виновным, когда ты уверен в своей правоте, и честный человек неизменно остается в дураках. Да вдобавок, словно в насмешку, подлые людишки выигрывают дело только потому, что умеют найти уловку, по-своему перетолковав эти самые непонятные кодексы.

— Адрес этого Шиельцо можете мне дать или же предпочитаете, чтобы я узнал его в музее?

Альбанезе адрес дал, хоть и подумал, что этот тучный адвокат тянет пустышку. Феличе умер, и если он что-то знал, то не стал бы откровенничать с женщинами, даже со своей женой, верно умевшей хранить тайну.

Карраско направился к двери, и Сальваторе не смог скрыть своей радости.

— А инспектору вы ничего не рассказали? — внезапно спросил адвокат и повернулся к хозяину дома, прищурившись и буквально вцепившись в него своими покрасневшими зрачками.

— Инспектор болен и уже месяц как не выходит из дому. Я все рассказал его помощнику.

— Ну, и что он сказал?

— Что, скорее всего, мне это показалось и надо бы было дважды подумать, прежде чем очернять добрую память погибшего.

— Ах показалось! — с неожиданной и странной веселостью воскликнул Карраско. Он тут же погасил улыбку, потому что Сальваторе поглядел на него весьма мрачно и на лице его была скорбь.

Карраско стер морщинки смеха и придал своей физиономии выражение жалости и беспокойства.

— Простите, уж простите меня, синьоры, — сказал он, проходя через столовую. Жена Сальваторе сердито поглядела на гостя. Семья уже перешла к капусте, и густой запах зелени, заправленной оливковым маслом, вытеснил запах пельменей.

Помощник инспектора, которому Карраско нанес визит в полдень, не пожелал его принять. Он знал, что Карраско пользуется дурной славой, и не хотел иметь новые, лишние неприятности, хватало и прежних. Он попросил передать, что просит извинения, но он, увы, занят составлением инвентарного списка. Господин адвокат, если хочет, может переслать свои вопросы в письменном виде, и он получит быстрый и исчерпывающий ответ.

— Инвентаря! — Карраско с усмешкой повторил это слово. Инвентарный список жалких остатков, не заинтересовавших грабителей!

Настаивать он, однако, не стал. Он не ждал ничего хорошего от разговора с государственным чиновником, превосходно умеющим, как и его коллеги, всю ответственность за любую оплошность возлагать на других. Куда больше пользы он рассчитывал извлечь из разговора с родными погибшего Шиельцо.

На буфете стоял портрет Феличе Шиельцо в рамке из цветного стекла, обрамленный вазочками со свежими цветами, скорее по-весеннему яркими, чем похоронно-мрачными.

Но горе вдовы, красивой женщины лет тридцати в черном платье, было искренним и безутешным, заставляя забыть о безвкусной «веселости» алтаря. Карраско, беседуя со вдовой Шиельцо, свои когти не выпустил, наоборот, жалостливо протянул руки в «белых перчатках». Проявил глубокое сочувствие, хотя женщина была уверена, что монеты, она сказала даже «вещественные улики», найденные в магазине синьора Вичепополо, доказывали его участие в краже, а значит, и в убийстве мужа.