Траинито перевел дыхание и выудил из пачки сигарету, чтобы за перекуром малость передохнуть. Брандолин молча смотрел, как он тушит спичку, старательно дуя на нее.

— Вся эта история с наркотиками только сбивает нас с толку, путает наши представления о Паломбелле, — подвел итог Траинито. — Хорошо, проинформируем Лаццерелли. Он тоже небось строит всякие предположения, получив сообщение из Неаполя, но об интересе Паломбеллы к ограблению музея пока ничего не знает. Как не знает и о его внезапной страсти к газетам, начиная с 30 сентября. Может, он захочет кое-что проверить лично. И если он решит поговорить с нашим мафиозо, то я желал бы принять участие в беседе.

Барону никак не удавалось заснуть.

Протянув руку, он зажег свет и взял книгу, которую перед сном положил на ночной столик. Эту книгу он перечитывал чаще всего, находя в ней отзвук своим чувствам, а сам стиль отвечал его идеалу краткости. Он терпеть не мог современных писателей и политиков, которые свои скудные мыслишки облекали в замысловатые, причудливые фразы. Паломбелла улыбнулся, узнав отрывок — «Письмо к родным» Цицерона, к жене Теренции из Бриндизи накануне его отплытия в ссылку, в Малую Азию.

«Может, мы и не во всем ошиблись», — писал Марк Туллий супруге.

«Надо бы написать Джулии», — подумалось дону Пеппино.

Характеры жены Цицерона и его собственной разнились, и сильно. Джулия была женой верной, ласковой, внешне привлекательной. Хотя он был много ее старше, девятнадцать лет совместной жизни казались Паломбелле одним счастливым мгновением. Джулия обладала редким достоинством — никогда не вмешивалась в дела мужа, хотя знала о них прекрасно, будучи дочерью «босса из Террановы», которого местная мафия провозгласила за бесчисленные бандитские подвиги Принцем. В конце концов его убили в схватке, и умер он достойно.

Дон Джузеппе с юношеских лет старался не влюбляться в дочек местной буржуазии. Ему вовсе не улыбалась мысль иметь жену чванливую и благоразумную, способную замучить мужа своими стенаниями и призывами стать на праведный путь. Он решил все свои проблемы, женившись на Джулии Акампоре, прозванной «Крафиня из селения Крафи-дей-Марини». И титул свой Крафиня носила с тем же достоинством, что ее отец «титул» Принца, а ее муж — Барона. Крафиня оказалась на редкость удачной женой — умной, нежной, но без сюсюканья, достаточно энергичной, чтобы держать бразды правления в поместье.

Детей у них с Паломбеллой не было, и обоих это не огорчало.

Дети редко наследуют все таланты отцов, думал Барон, а ему не хотелось бы увидеть в детях далеко не лучшие свои черты. Да еще они начали бы осуждать своеобразные моральные принципы родителей, что повлекло бы за собой трагедию, распад семьи. Стоит ли превращать в ад вполне сносную жизнь? Так что уж лучше вообще не иметь детей.

Если что и печалило Паломбеллу, так это одно-единственное несовпадение с Цицероном — у того было двое детей.

А любовь его к великому римлянину возникла еще в духовной семинарии, когда он открыл, что родился в один день — 3 января — с этим писателем, чью превосходную латынь он предпочитал нудным умствованиям Тертуллиана[59]и бесцветной прозе отцов церкви.

Значит, оба они родились под знаком Козерога, собравшим воедино людей неутомимых, способных занять важные, командные посты, административные и политические.

Приятная перспектива. К тому же она отвечала естественным наклонностям дона Джузеппе Паломбеллы. В юности Паломбелла старался и внешне походить на своего кумира. Даже стригся так же, да и нос у него был прямой, что лишь усиливало сходство с Цицероном. Со временем рано поседевшие волосы сделали его похожим на знаменитого римлянина в зрелые годы.

Ну, а еще Паломбелла вовсю использовал свою способность угадывать мысли собеседника и свой ораторский талант. Вообще-то особым красноречием он не отличался, но его суховатый разговор, сдобренный едкой иронией, приводил врагов в растерянность. Он спокойно и мудро распутывал клубки проблем, которые его сообщники и приятели «разрубали» выстрелами из охотничьего ружья, что создало легенду о его справедливости. При этом как-то оставался в тени тот неоспоримый факт, что творил ее Паломбелла в делах изначально неправедных. Он умел с необыкновенной легкостью создать впечатление, будто неумолимо обличает неправоту людей бесчестных и защищает правоту людей справедливых, хотя далеко не всегда (точнее, никогда) его определение первых и вторых не совпадало с общепринятыми моральными нормами.

Обладал он и умением защищать самого себя, и потому самой большой неудачей в его бурной карьере была именно ссылка. Это еще сильнее сближало его с любимым Цицероном, который тоже был сослан, хотя и по другим мотивам.

От Джулии, вернее, от желания написать ей мысли его перенеслись на письмо, которым он неосторожно попытался наказать Дядюшку Нтони. Наглого подонка, который подкинул ему труп только из желания досадить сопернику. Ошибка тем более тяжкая, что он отправил копию письма самому себе, а это неизбежно поставило его в один ряд с главарем всякой мрази Антонио Вичепополо.

В глубине души он не принимал оправдания, что хотел таким манером удостовериться, вскрывает ли полиция Фиа его письма. Конечно, вскрывает — какие тут могут быть сомнения! Истинная причина другая — ему хотелось как-то развеять скуку. Бросим камень и посмотрим, что случится. Случилось светопреставление.

Длинная рука Дядюшки Нтони дотянулась даже до центра судебной полиции, так неужели же он не в состоянии был узнать, от кого исходит донос. Послать письмо из Виченцы было серьезной ошибкой, стоившей жизни бедняге Чириако, не слишком приспособленному для беспощадной борьбы, в которую он ринулся. Нет, вполне справедливо, что он теперь сможет достойно отомстить Дядюшке Нтони. Вот и Цицерон любил и защищал своих близких и верных слуг, а когда надо, и мстил за них.

Все-таки приятно, что он так умело отплатил за все этому кровожадному псу Дядюшке Нтони. Одно огорчало Барона: зная змеиную хитрость и изворотливость Дядюшки Нтони, он понимал, что кара окажется недостаточно суровой. Рассчитывать он мог лишь на то, что выставит Вичепополо на всеобщее посмешище.

Джузеппе Паломбелла снова пробежал глазами несколько строк книги и дочитал письмо к Терезии. На словах «наилучших пожеланий вернейшей и отменной супруге» он заснул.

Юнец в грязной майке с надписью «Колумбийский университет», которому Дядюшка Нтони дал дозу «травки», испытывал потребность как-то его отблагодарить. Он буквально приклеился к благодетелю и обрушил на него поток льстивых фраз… Он знал… ему сказали… он так польщен! Незадолго до этого в тюремном коридоре этот мелкий воришка, приняв его за жалкого фальшивомонетчика, нагло обратился к нему на «ты». Теперь же он почтительно звал Дядюшку Нтони на «вы».

— Знаете, я против системы. Так сказать, на уровне массового сопротивления. Если бы вы захотели, можно было бы организовать большие дела. Конечно, если нам дадут соответствующие денежные средства. Понимаете, мы должны ответить на репрессии массовыми выступлениями, а главное, придавить буржуев, это они завладели правом распределять работу.

Дядюшка Нтони мрачно шел вдоль стены. Этот ублюдок отравил ему часовую прогулку. Уж лучше бы он позволил этому наркоману сдохнуть в конвульсиях, не получив «травки». Но уж в любом случае протянуть свою лапу «пролетария» к нескольким дозам, которые он прятал в выемке каблука левого ботинка, к двум бритвенным лезвиям и к полумиллиону лир он этому болвану не даст. Пусть подыхает. Хоть так избавиться от этого «бунтаря». У него есть дела поважнее, чем попусту терять время на переговоры с группками ультралевых, напичканных наркотиками, банальными фразами и весьма туманными идеями.

Ох уж эти собаки адвокаты, миллионы от него получают, а в нужный момент не могут даже вызволить невиновного человека из тюрьмы. Он вполне искренне считал себя человеком невиновным, незаслуженно наказанным. Правосудие приходило ему на помощь в самые трудные моменты, и его бесило, что на этот раз то же самое правосудие упекло его за решетку на основании подтасованных улик.