И ему хотелось как можно скорее убедить Лену, что он действительно поправляется. Болезнь его заметно затихала, по нескольку дней подряд он чувствовал себя почти здоровым. Его взволновало письмо, потянуло в Ленинград, к Лене, к родителям. И с детства знакомый весенний закат над Невой, изображенный Леной в письме, еще больше разбередил его тоску. И Костя, как всегда в минуты волнений, стал жадно смотреть через открытую дверь в коридор, опять ждал, что кто-то войдет, принесет ему радость и успокоение. Это может быть телеграмма, письмо, звонок по телефону, Галина Степановна с доброй вестью или даже сама Лена.

«Никита Петрович писал, что постарается организовать для Лены хотя бы коротенький отпуск, значит она может в любую секунду внезапно появиться…»— думал Костя и с удивительной ясностью представлял себе, как на пороге вдруг покажется Лена, как в первое мгновение не узнает его, а потом будет долго вглядываться в его постаревшее, измученное лицо…

Сколько вариантов этой встречи рисовалось ему! Он уже стал почти неотрывно смотреть в узкий проем двери и нетерпеливо ждать появления Лены, будто ее приезд не только был возможен, но обязательно произойдет и, вероятнее всего, сегодня же…

Но часы и дни проходили, и никто не появлялся. Даже Галины Степановны подолгу не было, не было телеграммы, не было писем.

Это томило и делало и без того длинный госпитальный день бесконечным, а ночи — бессонными и беспокойными. Словно поняв, что нельзя превращать жизнь в сплошное ожидание, Костя почувствовал необходимость работать. Почему он не может заняться своим делом? Ведь работают и лежа в постели. Ведь пишет же больной писатель третью часть своего романа «Пушкин»? Пишет, несмотря на то, что не только тяжело болен, но и знает о неизбежности близкого конца! А ведь ему, Косте, ничего не грозит, он здоров, он только еще не может ходить, и в этом вся болезнь.

Он попросил принести его вещевой мешок с тетрадями и блокнотами. Галина Степановна прислала ему целую стопу бумаги, карандаши, перья, и он сразу же стал увлеченно работать. Хотелось как можно скорее записать все фронтовые наблюдения, сделать необходимые обобщения. Правда, пока еще трудно было остановить свое внимание на том главном, что было темой его работы. Многое уводило в сторону, все казалось очень важным, интересным. Нужен был отбор основного. С чего начать? Он хотел писать о правильной организации выноса раненых с поля боя, считая, что это один из важнейших вопросов военно-санитарного дела; точно так же его давно, с первых дней работы на фронте, волновал вопрос о наибольшем приближении хирургической помощи к линии огня, что являлось, по его мнению, решающим моментом в полевой хирургии. Ему хотелось поговорить о специализированной помощи с первых этапов, так как это в огромной степени решало судьбу больного в дальнейшем; много нового было и в вопросе первичной обработки раны, обогатился опыт борьбы с шоком, с тяжелой кровопотерей, с инфекцией.

Инфекция раны! Это самое главное! Это и есть то, о чем он должен в первую очередь сказать свое слово. Здесь он сможет взять сто, двести историй болезни и по ним проследить за ходом заболевания — от ранения и момента первичной обработки раны до состояния больного в данную минуту. И все остальное найдет, конечно, место в его работе, но борьба с инфекцией раны и роль сульфамидных препаратов в этой борьбе будет по-прежнему его основной темой. Можно сопоставить все, что делал он и его товарищи на фронте, с прямыми результатами их деятельности, выявленными в тыловых госпиталях, и прийти к выводам о достоинствах и недостатках их работы.

Костя весь предался новой теме. Он рассказал о своих замыслах Харитонову и Шилову, и оба они обещали помочь. Для Кости и пожилой профессор Харитонов, и совсем молодой ассистент Шилов были высокоавторитетны. То наивное — откуда оно только бралось? — представление о периферийных, «провинциальных» врачах, которое еще недавно существовало у Кости, сейчас сменилось почтительностью, горячей верой в них. У Харитонова был большой, весьма обстоятельный труд «О предупреждении и лечении столбняка», и Костя, ознакомившись, увидел, что это одна из лучших книг по данному вопросу. Универсальная эрудиция, большой практический опыт, подлинно научная мысль — все, что отличает истинно ученый труд, — светились в каждой странице, в каждой строчке этой книги. Какая там, к черту, периферия! Этот труд мог бы украсить любую кафедру любого института мира! У Харитонова была и другая книга — «совсем из другой оперы», как он сам говорил, — «О ранениях черепно-мозговых нервов», и Костя, в свое время прочитавший немало по этому вопросу, сейчас с возмущением вспомнил, что ни среди книг Никиты Петровича в его замечательной библиотеке, ни на столе Лены, изучавшей все новейшие труды по нейрохирургии, он не видел превосходной книги уральского профессора Харитонова. Здесь, в госпитале, в бывшей своей, клинике, Харитонов создал большое нейрохирургическое отделение, куда направляли больных из других госпиталей, здесь он творил чудеса тончайшего хирургического искусства, о которых восторженно говорили врачи не только города и области, но и всего Урала.

— Вот начнете ходить, — говорил Косте Шилов, — мы вам продемонстрируем работу нашего профессора. Ахнете!

И сам Шилов, преданный помощник Харитонова, ассистировавший ему в сотнях операций, восстанавливавших речь, слух, зрение, память многих десятков бойцов, был достоин своего учителя. Он специализировался в трудной области операций сердца. Он уже сделал свыше тридцати таких операций, удалив из желудочков, из предсердий, из мышц сердца осколки снарядов, пули, обрывки одежды.

Костя любил его сутулую фигуру, рассеянный взгляд юношески молодых глаз, торопливую походку всегда занятого человека. Шилов быстро входил в палату, коротко опрашивал больных, считал пульс, делал назначение и так же быстро выходил. Отделение было большое, больных много, операции производились ежедневно, осмотры отнимали много времени, и Косте понятно было, почему Шилов, обычно удивительно мягкий и деликатный, все же иногда бывал несколько резок в разговоре — слишком лаконичен вопросе, отрывист в ответах, строг с персоналом. Шилов приходил в госпиталь очень рано и уходил поздно ночью. Никто не видел его без дела. Зато многие знали, что он нередко забывал пообедать, не всегда успевал побриться, чаще всего уходил домой лишь после многократных телефонных звонков жены.

Костю трогало, когда Шилов приносил толстые папки с историями болезней и подолгу беседовал с ним на волнующие темы. Приятно было увидеть, что работа врача на фронте — в полковом пункте, в санбате, в полевом госпитале — является здесь, в далеком тылу, предметом пристального внимания. В документах были отмечены все этапы эвакуации, точно названы способы хирургического вмешательства, обработки, указаны средства лечения. Сергеев увидел, что он действительно может проследить за эволюцией каждой болезни, изучить их в большом количестве и сделать соответствующие обобщения. Он вновь почувствовал себя полноценным человеком, могущим заняться своим делом. И это увело его от тоски по Лене, от горечи, вызванной ее новым запоздавшим письмом, в котором она подробно рассказывала, как ехала к нему в санбат, как истомилась в ожидании встречи и как ужасно страдала, узнав о его ранении и отъезде.

Всю ночь, почти до рассвета, Костя, одну за другой, читал двадцать четыре истории болезни тех больных, которым нож молодого хирурга Анатолия Шилова вернул жизнь. Он читал страницу за страницей, как читают любимый роман. Он вспомнил другую книгу, которую читал с такой же страстностью, — «Раны сердца и их хирургическое лечение», книгу одного из лучших советских хирургов, ленинградца Юстина Юлиановича Джанелидзе. Описанные там операции, совершенные замечательными советскими хирургами Грековым, Цейдлером, Оппелем, Джанелидзе и другими, перекликались с теми, что делал в «тиши» далекой уральской области молодой, никому не известный ассистент профессора Харитонова. Косте представлялось, что каждая операция, которую он сейчас анализировал по клиническим документам, могла быть темой художественного произведения, так много было в ней подлинно высокого искусства.