Воспоминания переплетались.

Десятки эпизодов, врезавшихся в глубину сердца, проходили перед Костей как длинный хроникальный фильм, быстро разворачиваемый то в одну, то в другую сторону. Первые дни в санбате, первые большие бои, первая сложная хирургическая работа, тихий Соколов, делающий тридцать операций в день, сильный и мудрый Бушуев, выносящий на своих плечах из огня десятки раненых; чистая, женственная и вместе мужественная Надежда Алексеевна; очень обыкновенный, очень крепкий в своей обыкновенности Николай Трофимов; милая, неутомимая Шурочка, чудесный хирург Михайлов…

«Одни умерли, другие работают, — думал Костя, — а я ничего не делаю, я еду домой, к жене… Нет, мет! — ответил он сам себе. — Я еду работать! Я приступлю к работе немедленно».

— Как-то сейчас в Ленинграде? — проговорил пожилой человек, стоявший рядом с Костей у окна. — Говорят, здорово обстреливают?

— Ничего, скоро перестанут, — уверенно сказал Костя.

— Верно, что город основательно разрушен?

— Не знаю… — почему-то раздражаясь, ответил он. — Если и разрушен, то скоро восстановят.

— Но жить в Ленинграде, очевидно, тяжело?

— Возможно, но и это ненадолго. Скоро все будет хорошо.

— Как приятно вас слушать, — облегченно сказал сосед. — Я вот и еду восстанавливать. Я инженер-строитель.

Но Костя уже не слушал. Мысли его снова перебегали в Ленинград к Лене, к родителям. Что с ними? Здоровы ли? Как выглядят? Он видел их такими, какими оставил, но тут же воображение рисовало их резко побледневшими, худыми, состарившимися. Он старался представить себе, как они встречают его — придут ли на вокзал, будут ли ждать дома, сможет ли Лена уйти из госпиталя.

— Леночка… Ленуська… — вне его воли, само собой возникало имя жены, и он представлял ее себе — светлую, улыбающуюся, и никак не мог поверить, что вот через несколько часов увидит ее не в воображении, не во сне, а живую, доподлинную, что он обнимет ее, поцелует…

На миг он отрывался от своих мыслей и пристально вглядывался в окно: да скоро ли наконец покажется Ленинград?

К концу дня поезд остановился и долго стоял вблизи неизвестной станции, видимо дожидаясь темноты. Часы эти тянулись томительно долго, но Костя терпеливо ждал, зная, что предстоит пройти по узкой, освобожденной недавним прорывом полосе, что поезд в этом месте подвергается минометному обстрелу.

В полном мраке, погасив все огни, затянув все занавески, отцепленные от состава, шли одиночные вагоны по временному мосту через Неву, у Шлиссельбурга. На той стороне они собирались, как солдаты, в темноте форсировавшие реку, и снова становились в строй, чтобы двинуться дальше.

Это были исторические места, где еще так недавно, идя навстречу друг другу, Ленинградский и Волховский фронты смяли, размололи врага и очистили путь.

Великий город! Великая страна!

Костя наслаждался ощущением свободного продвижения, сознанием близкой победы, грядущего великого торжества.

На рассвете промелькнули хорошо знакомые, но, увы, теперь полуразрушенные, частью совсем разрушенные поселки, посты, показались городские строения, семафоры, и рано утром поезд тихо подошел к Ленинграду.

Костя увидел Лену сразу.

Она была в военной форме, с погонами капитана, высокая, подтянутая, из-под теплой серой шапки выбивались золотистые волосы. Рядом стоял отец Кости. И оба жадно смотрели в окна вагона, и оба, узнав его, замахали руками и побежали к дверям.

Но при выходе проверяли документы, пассажиры выходили медленно, и они с нетерпением вернулись к окну.

Костя стоял неподвижно, опершись на палку, и, стараясь улыбнуться, смотрел в лицо Лены, на седую голову отца, на знакомую вывеску «Ленинград», и по щекам его медленно стекали две тоненькие струйки неожиданных слез.

Но он не вытирал их.

Это были слезы счастья, и он их не стыдился.

На площади было непривычно пусто, безлюдно. В окнах больших знакомых домов были выбиты стекла, желтела фанера. И в минуту, когда Костя с Леной и отцом садились в вагон трамвая, где-то совсем близко грохнул снаряд и со звоном посыпались стекла.

— Ничего, Костик, — сказал глухо отец, видимо стараясь успокоить сына, — не бойся. Это здесь каждый день. Это обязательно…

— Я не боюсь… — улыбнулся Костя. — Привык ведь.

Лена сидела рядом, держала его под руку, смотрела в глаза, тихо улыбалась и молчала. Молчал и Костя. Он хотел спросить о матери, но боялся, хотел что-то сказать Лене, но не находил слов.

На углу улицы Чайковского Костя и отец вышли. Лена направилась на работу и часам к двенадцати, после операций, должна была вернуться домой.

Костя с волнением шел по широкой асфальтированной улице, с сильно бьющимся сердцем свернул на Гагаринскую и встревоженно подумал, что сейчас узнает о матери.

Если она здесь, то…

Если нет… Почему ни отец, ни Лена ничего о ней не сказали? Почему он молчит сейчас?

Их встретила Мокеевна. Она целовала Костю, и плакала, и усаживала за стол завтракать, и опять плакала и целовала. Костя гладил ее седую голову, молчал, потом вдруг спросил:

— Нянечка, а что с моей матерью?

— Померла, Костенька, померла, царствие ей небесное, в прошлом году…

— Да, да, сыночек… — словно прося прощения, виновато подтвердил отец. — Мать померла… Не мог я об этом написать..

Костя опустился на диван, положил голову на подушку и горестно, тяжело, как в далеком детстве, заплакал. И так же по-детски, сквозь обильные слезы, повторял:

— Мама… мама… Бедная мама…

Он плакал долго, судорожно. Огромное сыновье горе разрывало его грудь. Ни отец, ни Мокеевна не могли оторвать его от подушки.

Потом старуха сказала:

— Пусть поплачет, пусть… Как дитяти не поплакать о матери…

Она увела отца на кухню, а Костя долго еще лежал, не в силах побороть рыданий. Только когда большие столовые часы пробили двенадцать и Лена могла в любую минуту войти, он поднялся и пошел в ванную умыться.

Но ни в двенадцать, ни в час, ни в два Лена не пришла. Отец позвонил в клинику — ни по одному телефону не отвечали. Костя взволновался и сказал, что сам пойдет в институт.

— Что ты, что ты! — останавливала его Мокеевна. — Разминешься с ней, обязательно разминешься. Не ходи, сама сейчас придет.

Костя обождал еще немного, но тревога его росла с каждой минутой.

Он не мог больше ждать и вместе с отцом направился к Лене.

Обстрел утих. На улицах стало спокойно. Изредка проходил трамвай. Один из них протащил на буксире разбитый состав. Стекла в вагонах были выбиты, рамы искорежены, площадки сплющены, а в последнем был вырван бок и в отверстиях, на желтых скамьях, на полу, на ступеньках темнели большие пятна растекшейся крови.

Костя отвернулся и пошел быстрее. Вскоре он увидел знакомое здание клиники. У подъезда толпился народ, земля была покрыта обвалившейся штукатуркой, стеклом, деревом. Он посмотрел на большие окна беляевской операционной. Сплошная стеклянная стена была вырвана, и в огромной раме висели лишь куски скрюченной проволоки.

— Это давно так?.. — уже не веря ни во что хорошее, в испуге спросил он отца.

— Этого… кажется… не было… — побелел отец.

Они вошли в вестибюль. Здесь также было много людей.

— Что случилось? — спросил кого-то Костя.

— Как «что»? Не видите? Снаряд…

На лестнице через широкую площадку второго этажа санитарки провозили тележку, и Костя быстро поднялся туда.

— Куда попал? — спросил Костя санитарок.

— В хирургию…

— А где Елена Никитична?

— Ой… ее… тут нету…

Они переглянулись и быстро покатили тележку.

Костя вошел в коридор, где был кабинет Беляева. Здесь все являло картину разрушения: штукатурка лежала на линолеуме, двери были сорваны, разбитая мебель разбросана. Через глыбы обрушенного потолка пробирались санитары с носилками. Мимо Кости пронесли кого-то с покрытым лицом. Отец поднял простыню и сейчас же опустил.

— Доктор Иванов… — сказал он тихо, и глаза его расширились в ужасе.