Стоя с Костей у ворот своего дома, Лена медлила позвонить дворнику, словно боясь расстаться с красотою нового рассвета, с огромным простором города: Гагаринская как бы слилась здесь в одну линию с Большой Невкой, образующей с Невою гигантский крест.

Они прощались, и вдруг что-то припоминали и продолжали говорить, и снова прощались, и снова находили повод возобновить разговор.

И лишь тогда, когда старый дворник сам открыл калитку и выкатил тележку со шлангом для поливки улицы, они наконец разошлись.

Костя не чувствовал усталости. Он охотно хоть сейчас совершил бы прогулку на пароходе по гладкой, как стекло, реке, по сверкающей золотом широкой дорожке, отражающей только что выплывшее огненно-красное солнце. В голове было ясно, будто он только что встал после долгого и крепкого сна. Только одна мысль мешала ему думать о неделях отпуска, о предстоящей работе в институте. Эта мысль возникала всегда, когда Костя слушал хорошую музыку или в дни каких-либо «неприятностей с медициной». За пять лет она в тысячный раз заползала и голову и всегда выливалась в готовую короткую фразу: «Надо было учиться музыке, а не медицине».

И даже сейчас, в торжественный день официального окончания института, решивший его дальнейшую судьбу, он, услышав близкое сердцу произведение любимого композитора, снова взволновался и привычно подумал: «Надо было учиться музыке, а не медицине… Только музыка — мое истинное призвание…» И, в который раз, вспомнил свои столкновения с отцом, резко восставшим против музыкальной карьеры сына.

— Это, брат, одно баловство и ничего больше… Учиться надо делу — на инженера, скажем, или на врача, или на педагога… А музыка эта — между прочим, для развлечения, или, скажем, для отдыха, — говорил отец.

Два старших брата отца были в свое время оперными хористами, и оба рано умерли — один от белой горячки, другой от туберкулеза горла, и отец искренне считал всех артистов пьяницами, неудачниками и немного даже презирал их «несерьезный» труд. Сам он работал в течение многих лет в рентгеновском отделении большой клиники сначала подручным, потом простым, а теперь старшим монтером и очень уважал две профессии: инженера и врача. Для сына он мечтал о медицине, желая тесно объединить ее с техникой.

— Будешь рентгенологом — вот что! Это, брат, во какое дело! Это сразу и доктор и электроинженер. Всего человека, все его нутро, все его гаечки и винтики — все насквозь увидишь, ничто от тебя не утаится! Это очень прекрасная специальность.

И он даже водил сына с собой в кабинеты рентгеновского отделения, просвечивал своего помощника и восторженно показывал Косте «великие достижения медицинской рентгенотехники». И потом, за вечерним чаем, спрашивал:

— Что? Видал, брат, до чего доходит инженерская башка? А вместе с медициной, видал, каких они делов накрутили? Народ спасают как хотят — от всех болезней, от которых раньше и не думали, что можно вылечить!

Костя, вспоминая отцовские разговоры, живо представлял себе бледное лицо, бородку лопаточкой, желтые прокуренные усы и молодые, теплые глаза.

— Сначала поставят диагноз, а потом лечат, — с удовольствием рассказывал отец. — И то и другое рентгеном, но только, конечно, в разных кабинетах.

А Костю, как ни нравилось ему все, о чем говорил отец, тянуло к музыке. Все свободные от уроков часы он проводил у товарища по школе, Ларика Николаева, вместе с ним подбирал на рояле разные мотивы, а потом мать Ларика, учительница музыки, видя способности Кости, стала обучать его вместе с сыном. Костя усердно учился и на школьном вечере сыграл три произведения — одно большое и два маленьких, — вызвав шумные одобрения публики. Костина мать плакала от радости и материнской гордости, и отец тоже странно откашливался, часто моргал и вытирал глаза платком. Но когда дома Костя заговорил о том, что хочет посвятить себя музыке, отец решительно остановил сына:

— Нет, брат, нет! И не думай!

Костя дважды ходил к секретарю школьной комсомольской организации и дважды длительно советовался с ним, какую специальность избрать — музыкальную или медицинскую. И оба раза секретарь, молодой преподаватель, высказывал одну и ту же мысль.

— Пойми, Костя, — убежденно говорил он, — музыка, если ты действительно любишь ее, никуда от тебя не уйдет. Если бы ты ощущал в себе большое музыкальное дарование и верил, что из тебя выйдет нечто крупное, — тогда другое дело… Но такого дарования ни ты сам, ни твои учителя в тебе не обнаружили… и, значит, ты можешь в лучшем случае стать средним оркестровым музыкантом, педагогом, администратором музыкального учреждения… Не так ли?.. Другое дело медицина… Она тебе нравится… Ты умен, пытлив, способен… Ты умеешь работать… Из тебя может выйти хороший врач, ученый, естествоиспытатель… В медицине много специальностей… Ты можешь избрать любую… Поле деятельности громаднейшее…

Отец не мешал ему учиться музыке и сам ходил в музыкальное училище слушать его выступления и радовался его успехам, но строго следил за школьными занятиями и ставил его отличные отметки превыше всего. И когда Костя окончил школу, отец сам отнес в институт документы и был очень горд, когда увидел в списках студентов его имя. Поздравляя Костю, он теребил бородку и говорил:

— Насчет музыки не огорчайся. Я, брат, роялишко давно присмотрел. И денег на это дело отложил. Так что — играй, забавляйся. Но медицинское ученье, конечно, раньше всего. Это помни!

Костя старался «это помнить», но как бы много он ни работал в институте, ежедневно находил время для музыки. В первые месяцы занятий в институте он не оставлял мысли о том, что все равно серьезно займется музыкой. Он не представлял себе, как это будет, но это должно было обязательно осуществиться.

Однако занятия в институте втягивали его все больше и больше. Вспышки тоски по «большой» музыке, как он называл то, о чем мечтал, приходили не так часто, и острота их заметно смягчилась.

Сегодня она была совсем не сильной, — слишком уж велика была радость нового положения, новой жизни.

«Отец был прав, — думал Костя, приближаясь к дому. — Это хорошо, что я врач, очень хорошо… А музыка — второе дело…»

С этой мыслью он вернулся домой, с удовольствием вытянулся на свежей простыне и, приятно утомленный, сразу же заснул.

II

Шесть недель прошли быстро, как шесть коротких дней. Поездки на острова сменялись посещениями Петергофа, Шлиссельбурга, Детского Села, Павловска, Сестрорецка. Маленький речной трамвай уступал место пароходу, потом уютным пригородным поездам с белыми занавесками на окнах, потом стоместному шумному автобусу. Дни мелькали один за другим, заполненные все новыми и новыми впечатлениями Взморье у Стрелки, бронзовые фонтаны Петергофа, парки Павловска, мрачные казематы Шлиссельбурга — все, что видел Костя в эти недели, оставалось уже далеко позади. И то, что в начале этих недель казалось отдаленным, надвинулось вдруг, сразу. Он даже не успел прочесть всю ту обширную литературу, которой он хотел «подкрепиться» перед началом работы в клинике.

И вот знакомое здание клиники, сверкающие свежей краской коридоры, знакомые лица сестер, сиделок. Старая санитарка Домна Ивановна, работающая здесь больше сорока пяти лет, увидев Костю, сразу подошла к нему:

— Кончили?

— Окончил, Домна Ивановна.

— Поздравляю с доктором. — Она протянула ему мягкую морщинистую руку. — У нас будете работать?

— У вас.

— Ну, слава богу, еще до одного выпуска дожила. Новых врачей-то страсть как приятно увидать. А матери-то как хорошо — такого сыночка подняла! Есть мамаша? — спохватилась она.

— Есть.

— Я, доктор, вижу по халатику. Такой халатик сошьет, да так выстирает, да так выгладит одна только мать.

И старшая сестра, и профессор, и ассистенты, и все, кого ни встречал здесь Костя, были приветливы и держались с ним как старые знакомые.

С двенадцати часов начался осмотр больных. В первой группе были уже ранее лежавшие здесь больные, — Костя увидел среди них тех, кого он вел, будучи студентом последнего курса. Они лежали в тех же палатах, некоторые даже на тех же койках, будто ничто не изменилось. И жалобы их были те же, что и раньше, и манера рассказывать о своей болезни была та же, и все это отчетливо восстанавливало в памяти характер их недугов. Косте было необычайно интересно скорее узнать, какие изменения произошли с ними за это время? Он внимательно читал клинические документы, подробно расспрашивал больных и самым тщательным образом выслушивал, выстукивал, прощупывал. И то, что он делал это уже не в качестве студента, нерешительного, ограниченного в своих правах и возможностях, а в должности самостоятельного врача, ординатора, наделенного законными полномочиями и обязанностями, было и радостно и страшновато. Особенную гордость и в то же время волнение ощутил Костя, когда стал осматривать новых больных. В двух случаях он позволил себе не согласиться с диагнозом, поставленным на приеме в поликлинике. Фамилия врача из поликлиники, старого и опытного терапевта, была достаточно известной и внушала уважение. Спорить с ним было и трудно и неловко. Но Костя нисколько не сомневался в своей правоте, и ему очень хотелось вписать в историю болезни другой диагноз. Лишь поздно вечером, перед самым уходом из клиники, он вдруг усомнился в правильности своих выводов и, не желая откладывать дела до завтра, тут же заново, самым тщательным образом обследовал этих больных. Он снова опросил их, снова, не пропуская ни одной детали, выслушал и направился в лабораторию, поторопить с анализами. И все же, уходя из отделения, подумал: «Какое счастье, однако, что впереди еще рентген, что больных посмотрит ассистент профессора, а потом и сам профессор. Тогда уже не будет сомнений…»