Костя чуть просыпался, когда его осторожно ввозили на тележке в палату, слышал, как Галина Степановна, встретив в коридоре врачей, спросила: «Ну, как?» И Харитонов ответил: «По-моему, хорошо». И Шилов прибавил: «Все будет отлично», а второй ассистент добавил: «Поживем — увидим».
Галина Степановна вызвала машину, развезла хирургов по домам.
В коричневой темноте плотной апрельской ночи откуда-то из-за Камы падал далекий красноватый отсвет невидимой луны или заводской домны. Веяло робкой весенней теплотой. Усталые врачи сонно прощались, но Шилов горячо и неожиданно, уже стоя у своих ворот, звонко крикнул:
— Все будет прекрасно!
И почему-то еще долго, всю дорогу до самого дома, и поднимаясь по лестнице, и разговаривая с проснувшимся мужем и дочерью, Галина Степановна все еще слышала, как только что прозвучавшую радостную мелодию, брошенные молодым ученым уверенные слова:
— Все будет прекрасно!
И, отвечая на вопросы мужа и дочери о состоянии доктора Сергеева, она так же уверенно и просто сказала:
— Все будет прекрасно!
V
Костя проснулся не сразу. Он открыл глаза, недоуменно огляделся. Узнав санитарку Надю, он хотел ее о чем-то спросить, но отяжелевшие веки снова устало опустились, и он опять задремал. Так повторялось раза три. И вдруг он вспомнил о ноге, испуганно бросил взгляд на нее, не поверил тому, что увидел, быстро протянул руку к бедру. Нога была на месте. Скованная жестким гипсовым футляром, она лежала неподвижно, словно чужая, и только тупая боль где-то в глубине костей и мышц связывала ее с туловищем И эта связь убедительно подтверждала, что нога цела, полна горячей, пульсирующей кровью. И это ощущение наполняло все существо Кости бурной радостью, чувством новой жизни.
«Нога цела… — взволнованно повторил он про себя. — Нога цела… Нога цела…»
Он сосчитал пульс, и по его умеренной частоте определил, что температура, в сравнении со вчерашней, снизилась, и, значит, воспалительный процесс утих. Несомненно, операция сделала свое дело, достигла нужной цели, хотя и была первой ступенью в восходящей лестнице возможных, в этих обстоятельствах, хирургических вмешательств. В искусных руках хирургов она сыграла роль большой радикальной операции, сохранив и жизнь больного, и ногу, и, видимо, ее функции.
— Все в полном порядке, — приятельски улыбаясь, сказал Косте на утреннем обходе ассистент Шилов. — О подробностях не спрашивайте: это дело врачей, а не больных. Ваше дело лежать и поправляться.
Он ушел, оставив впечатление уверенности, спокойствия, какой-то большой силы ума и сердца.
И позднее, днем, когда Шилов снова пришел вместе с профессором и они вдвоем осмотрели Костю и ушли довольные, он по их лицам понял, что все идет благополучно. Душа его вновь согрелась благодарностью к этим, вчера еще чужим, а сейчас таким близким людям.
Вечером приехала Рузская. И то, что она вручила ему телеграмму Лены: «Счастлива что поправляешься жду вестей пиши люблю целую», и то, что они снова вместе составляли ответную телеграмму Лене, и то, что телеграмму эту Лена прочтет, вероятно, завтра-послезавтра и снова на нее ответит, — все в этот вечер, словно в награду за много месяцев опасностей и лишений, вливало в грудь Кости чувство благодарности и высокого уважения к людям, большой, светлой надежды на огромную жизнь, заманчиво расстилающуюся перед ним. И когда Рузская, уходя, прощалась, Костя, смотря на ее гладкие, на пробор зачесанные волосы, в которых уже была заметна седина, уверенно повторил вслед за ней:
— Все будет прекрасно!
В палате над койками висели наушники. Костя, давно не слышавший музыки, с истинным наслаждением слушал трансляцию из Москвы. Впервые после многих недель он мог прослушать произведение целиком, от начала до конца. Исполняли первую симфонию Чайковского, и Костя слушал ее так, точно он вновь читал много раз читанную, но неизменно любимую книгу.
Костя страстно любил Чайковского и в первой, юношеской симфонии, названной «Зимние грезы», находил что-то близкое, родственное. Вторая, песенная часть, написанная во время путешествия композитора по Ладожскому озеру и получившая название «Угрюмый край, туманный край», особенно волновала Костю. В глубине его сердца что-то чутко откликалось на каждую ноту, на каждый аккорд. И в финале симфонии, построенном на народной песне «Цвели цветики», Костя снова, как когда-то в консерватории на репетициях оркестрового класса, стал подпевать, с трудом сдерживая голос.
— Это у вас от болезни или от здоровья? — смеясь, спросил появившийся в дверях Шилов, дежуривший в этот день. — Чем мы обязаны этому концерту?
— Любви к музыке, — так же улыбаясь, ответил Костя.
— Значит, самочувствие хорошее? — спросил Шилов, вглядываясь в лицо Кости, словно проверяя причину его неожиданного возбуждения.
— Великолепное! — подтвердил Костя. — Я чувствую себя совсем здоровым.
Шилов постоял с минуту, и Костя прочел в его глазах борьбу мгновенных противоречивых чувств: радости, сомнения, тревоги. Затем он уверенно сказал:
— Вы действительно скоро поправитесь.
Приказав Косте спать, Шилов неожиданно выключил радио и верхний свет, оставив одну синюю лампу.
Впервые за долгий период Костя всю ночь спал спокойно.
А утро принесло ему новую радость. Шилов рассказал, что ночью звонил из Москвы Никита Петрович, справлялся о Косте, передавал приветы и обещал похлопотать о поездке к нему Лены.
Днем в палату, осторожно опираясь на палку с резиновым наконечником и держась одной рукой за стену, медленно вошел человек в обычном госпитальном халате, в белых носках и мягких домашних туфлях.
Косте показалось, что он где-то видел это лицо. Он напряг память, но вспомнить ничего не мог.
Больной казался очень немолодым и не был похож на военного.
«Откуда он здесь? Кто он?» — думал Костя.
— Вы, говорят, ленинградец? — очень тихим голосом, странно растягивая слова, спросил Костю незнакомец. Он улыбался, но улыбка на его желтом и морщинистом лице получилась какой-то болезненной.
— Да, ленинградец… — ответил Костя и подумал, что и голос незнакомца он где-то, несомненно, слышал. — Пожалуйста, садитесь.
Посетитель охотно сел, но сделал это очень неловко, и табуретка, отталкиваемая его непроизвольными движениями, долго отодвигалась, словно кто-то невидимый старался ее отнять. Санитарка придвинула табурет, помогла ему сесть.
«Тяжелая контузия или ранение мозга, — привычно вдумываясь во внешние признаки тяжелой болезни, решил Костя и даже чуть приподнялся, словно готовясь обследовать больного. — Нет координации движений».
— Я тоже ленинградец, — еще тише сказал больной. — Ужасно потянуло к земляку.
— И я очень рад, — просто сказал Костя. — Простите, как ваша фамилия?
Посетитель не то не расслышал вопроса, не то не захотел отвечать. Он устало молчал, будто ожидая, что земляк начнет рассказывать ему о Ленинграде.
— Вы давно из дому? — спросил Костя, зябко закрывая ноги полами халата.
— Месяцев десять. Сейчас я с фронта.
Сергеева волновал вопрос: кто же этот, такой знакомый человек? Но больше расспрашивать он не решался.
Он вглядывался в лицо незнакомца — необычное и характерное. Большой покатый лоб был отчетливо прорезан несколькими глубокими морщинами от виска до виска. Темные с рыжеватым отливом волосы уходили назад двумя мягкими волнами. Подбородок выдвинут, слегка суженные глаза, немного тусклые, затянутые дымкой страдания, внимательны и умны.
— Вы ранены или контужены? — спросил Костя.
— Ни то, ни другое, — немного виновато сказал гость. — Я просто болен. Я ведь не военный.
«Конечно, конечно…» — почему-то обрадовался Костя. Он уже не сомневался, что встречал этого человека где-то в Ленинграде. Ему хотелось как можно скорее узнать, чем болен его новый знакомый, почему он при ходьбе чуть-чуть волочит ногу, но не так, как при обычных параличах, и почему не дрожат у него руки в покое и, наоборот, сильно дрожат, как только он делает какое-либо движение, и, наконец, почему он так удивительно медленно говорит. Эта резко замедленная, скандированная речь больше всего удивляла Костю. Слова иногда разбивались на отдельные слоги с резкими паузами и при этом произносились монотонно и уныло.