Сколько мы лежали, сказать трудно. Уже глаза резало от напряжения, а впереди оставалось все то же серое месиво. Но нам повезло. Из тумана вынырнуло несколько макушек сосен. Туман быстро оседал, а освещенная поверхность деревьев увеличивалась и, наконец, как на ладони, предстал весь берег - пологий, заросший сосняком и усеянный валунами, ослепительно белый, искрящийся.

На камнях - толстые, не тронутые с первой пороши снеговые шапки. Между камнями тонкими заиндевевшими нитями тянется колючая проволока. Она начинается у земли и, как телефонные провода, лесенкой вбегает вверх. Никаких возвышений блиндажного типа не видно. Они, конечно, есть, но разве их разглядишь среди бесчисленного множества камней. Все мертво и пустынно.

И вдруг с одной из прибрежных сосен густо посыпался снег. Что бы это могло быть? Оказывается, прилетела ворона и с маху шлепнулась на сук. Птице почему-то не понравилось здесь. Она оттолкнулась, взмахнула крыльями и улетела в глубь берега, а снег все еще сыпался, медленно оседая. Но вот ворона зачем-то вернулась, и не одна, а с двумя подругами. Они спланировали вниз и пропали в камнях. Прошло несколько минут, а птицы все еще не показывались. Неужели что-нибудь клюют? Может, остатки выброшенной пищи? А может, они давно улетели низом, скрывшись за камнями? Нет, не улетели. Снова поднялись на сосну, осыпая снег и трепыхая крыльями. Что-то тут есть. В голом снегу воронам делать нечего. Это не куропатки, которые, наклевавшись почек, зарываются в снег от своих врагов. Вороны- обитатели помоек.

Между стволов сосен, метрах в ста от береговой черты, справа налево промелькнула грузовая автомашина. Она уже прошла, а шум все еще висел в морозном воздухе. Слева тоже показалась машина. Это была легковая. Она шла на передовую. Шум от нее был совсем другим - мягким, стелющимся по земле. И снова тишина, тягучая, неотступная, останавливающая время.

В спальный мешок пробрался холод. Он начал с покалывания кончиков пальцев на ногах, дошел до коленок и вдруг перескочил на спину. Пришлось достать фляжку. Глоток спирту, кусок сахару - сразу потеплело.

Хоть бы один живой финн показался. Нет. Видно, траншеи,, проходящие вдоль берега, достаточно глубоки.

Снова прилетели вороны, теперь целой стаей. На снегу между камнями они затеяли драку, хлопали крыльями, с вскриками взлетали вверх. И вдруг сорвались с места и полетели через шоссе. Кто-то спугнул их? И тут же по льду раскатилась дробная автоматная очередь.

Стрелять мог любой проходящий по траншее солдат и даже дневальный, но только не часовой. Часовому разрешается применять оружие лишь в крайних случаях. Его выстрел - это уже боевая тревога. Всем остальным можно палить сколько угодно.

В прифронтовой полосе патронов не жалели. Особенно отличались немцы, да и финны не уступали им; треснет ночью в лесу ветка и сразу туда очередь-при всяком удобном случае набивали люди руку.

Предположение, что где-то тут у финнов находится в землянке столовая, вскоре опять подтвердилось. С шоссе свернула подвода и направилась к заливу. Лошадь остановилась у высокого узкого камня, похожего на гриб с белой шляпкой. Точно из-под земли вырос человек в шинели и вместе с возчиком начал стаскивать с саней поклажу. В бинокль все это хорошо просматривалось.

Все-таки столовая это или продовольственный склад? Показался бы сейчас человек в белом халате и все бы стало понятным. Если это столовая, то лучшего места для выхода на берег не придумаешь. Охраняются такие объекты кое-как уставшими за день людьми, которые дремлют ночью у потухших печурок. Это не часовые, а дневальные, с них и спрос другой. Если это продовольственный склад или склад боеприпасов, дело хуже. Но тогда непонятно: зачем он так близко расположен от берега?

И человек в белом халате показался. Он поднялся из землянки, когда была разгружена подвода, чтобы отдать распоряжение возчику. Тот выслушал, прыгнул в сани и уехал.

Ближе к вечеру по шоссе зачастили груженые автомашины и все больше на передовую. Вероятно, финны узнали о готовящемся нашем наступлении и спешно пополняли боеприпасы.

Зашло солнце, скользнув в последний раз по макушкам деревьев. Берег окутался сумраком. Теперь машины следовали с передовой, возвращаясь на свои тыловые базы.

Мы вылезли из мешков. Все суставы затекли и онемели. Бесшумно попрыгали, потолкались. Спустили из мешков воздух и скатали их. Обменялись мнениями. Все сошлись на одном - у финнов здесь столовая. Оставалось только заметить место, где мы лежали, чтобы в следующую ночь прийти именно сюда. Но как это сделать?

Первым нашелся Володя Борисов:

- Выложим три пирамиды изо льда. Под среднюю что-нибудь запрячем.

- А чего запрячем-то? - спросил Фокин.

- Да хоть мой кисет с махоркой, - показал Володя.

Непримерзших льдин было много. По этому месту недавно стреляли из орудий, и льдины, разлетаясь в стороны, падали в снег.

Когда все было сделано, по карте и компасу определили местонахождение и потом отправились на форт.

…К нашим трем ледяным пирамидкам вскоре была проторена тропа.

3

Вечером перед операцией легли отдыхать. Но уснуть оказалось не так-то просто. Ближе к делу и мысли были совсем не похожими на те, что по приезде на форт. Перед глазами возникали картины одна непригляднее другой: то вдруг при первом прикосновении к колючей проволоке взвивалась сигнальная ракета и за ней рвал воздух пулеметный шквал; то уже на берегу один-единственный финн, спрятавшись в камнях, автоматной очередью срывал всю нашу операцию в самом ее начале; то на шоссе машина останавливалась настолько далеко от засады, что нападать на ее пассажиров не имело никакого смысла…

Оделись мы тепло и удобно: ватные брюки и фуфайка, а поверх белый маскировочный халат с капюшоном. Вооружились по-разному: наша тройка - прорыва - взяла автоматы, пистолеты и по пятку «лимонок», группы захвата - пистолеты и в брючные карманы по гранате, группа прикрытия, которую возглавлял Маценко, кроме автоматов, гранат захватила еще и пулемет, укрепленный на лыжах.

На дворе стоял мороз градусов под тридцать. По небу щедрая рука разбросала драгоценные камни, но так высоко, что глянешь - дух захватывает. А холода не чувствовалось. Меховые варежки, пришитые на резинках к воротникам халатов, у многих болтались без дела.

Не прошло и пятнадцати минут, как форт - эта последняя ниточка, которая связывала нас с родной землей,- скрылся в ночной мгле. Только снег поскрипывал да звонко щелкали мелкие льдинки.

Почти все мы, кроме командира, были примерно одного возраста: двадцати лет. Вроде и на свете-то не жили, а сколько всего уже можно было вспомнить!

Сам я каких-то недели две назад, в порядке поощрения, ездил на родину, под Владимир. Мама с сестренкой жили на кухне - переднюю нечем было отапливать. Заткнутые тряпками кухонные окна замерзли доверху. Было холодно, даже на русской печке.

Перед моим приездом пришло письмо из госпиталя от брата Павла. Писал не он, а его товарищ по койке и пытался успокоить родных. Но разве можно было успокоить мать…

В деревне я узнал, что мои школьные друзья Николай Журавлев и Алексей Рощин с первых дней войны пропали без вести, а Шурка Рубцов летом умер в госпитале от ран. Был он шустрым и веселым парнем. Любил сплясать и пошутить с девчатами. Мальчишками мы с ним во время молотьбы погоняли лошадей на току. Однажды он нечаянно свалился с лошади и попал в конный привод. Его крепко измяло, но врач сказал, что у него железное сердце, и он выжил. А вот теперь и его сердце не выдержало…

Семья Рубцовых была обеспеченной, и Шурке можно было не работать в колхозе, а он все равно вместе со всеми нами, подростками, ходил косить по утрам гречиху на Хребтово, а днем сваживал снопы. Когда выпадало свободное время, мы с ним бегали с удочками в ночь на рыбалку. Один раз уснули у костра и не заметили, как прогорел его новый ватный пиджак. Столько страху перетерпели, пока шли до дому, а его отец, дядя Миша, совсем и не ругался.