У Шурки был младший брат Витюшка, совсем не похожий на него - тихий и робкий. Поехал он на лесозаготовки зимой, простудился там и день на третий, как мне приехать, умер от крупозного воспаления легких.

Витюшка был последним сыном в семье, и для тети Нюры с дядей Мишей жизнь стала бесцельной.

Но самое страшное было еще не в этом. Как только мы вынесли гроб из дома и пошли с ним по улице, со всех сторон захлопали калитки. К нам через сугробы напрямик, спотыкаясь и падая, бежали десятки плачущих навзрыд женщин и ребятишек. Истошные крики, вопли, спутанные на лице, мокрые от слез волосы, падающие в снег люди - все это слилось в единое огромное горе.

Во всех деревнях, через которые мы несли Витюшку, не было ни одного дома, в который бы не заглянула война и не вырвала то отца, то брата, то сына…

Когда я уезжал, меня провожали на смерть. В память врезалось лицо матери - измученное бессонницей, с воспаленными глазами, постаревшее за военные годы на целые десять лет. Мы шли с ней до Второва по колено в снегу. Темный выношенный платок часто сбивался с головы. На затылке его топырил комель. Я знал этот комель тугим, отливавшим на свету спелыми каштанами, а теперь он был белым, как снег.

В Москве удалось забежать на завод, где я работал до войны. В бюро пропусков сидела все та же женщина. Она узнала меня и обрадованно всплеснула руками:

- К нам, работать?

Пришлось огорчить ее, и в один миг лицо женщины осунулось и поблекло.

Ребята в отряде часто спрашивали меня о родных краях, о жизни в тылу, но я им ничего не рассказывал - зачем бередить души? Их представление о тыле осталось примерно таким, каким они его знали по довоенным годам. А на самом деле все обстояло много сложнее: ни дров, ни одежды, ни обуви, ни керосина, ни сахара, ни куска хлеба - ничего!..

…Вот и в эту ночь мы прямо шли и шли к финскому берегу, оставляя километр за километром.

Очень хотелось курить. Но курить было нельзя.

Когда слишком громко хрустел снег или лопались льдинки, все разом замирали, осторожно осматриваясь по сторонам и вслушиваясь.

Примерно к часу ночи мы были уже у своих трех пирамидок. Под средней из них лежал нетронутым Володин кисет.

Короткий привал- и Гупалов, Шинкарев и я отправились готовить проход в колючей проволоке. Километра два мы прошли, а потом поползли по-пластунски.

Обозначались вверху смутные контуры леса, а внизу- беспорядочные нагромождения заснеженных камней. Не дойдя до проволоки метров пятьдесят, я оставил ребят на льду, а сам пополз вперед. Нужно было хорошенько рассмотреть заграждения: сколько рядов, как натянута проволока, какие сигнальные средства. Кроме того, надо было «послушать» берег: нет ли поблизости часовых или секретных постов наблюдения. Автомат я оставил ребятам: он мешал передвигаться. Со мной остались пистолет и разложенные по карманам гранаты.

Проволока оказалась обычной, натянутой на козлы, вбитые в землю. Никаких сигнальных средств тоже не было видно. На что же тогда надеялись финны? С залива в любую минуту мог появиться десант. Неужели исключительно на усиленное наблюдение? Очевидно, так.

Я уже лежал у проволоки минут тридцать, и ниоткуда не доносилось ни одного звука. Жуткая тишина, словно перед грозой, когда все цепенеет, пугала, и в то же время думалось: «А может, здесь и нет никого поблизости. Надо побыстрее сползать за ребятами и начинать резать проволоку». Я уже подполз к товарищам вплотную, как сзади раздался странный звук, будто сломалась сухая ветка. В ту же секунду длинная автоматная очередь с берега обожгла слух. Это было так неожиданно, Гупалов и Шинкарев испуганно вскочили и бросились в разные стороны. Я только успел им крикнуть:

- Куда же вы? Я ранен…

Ночь мигом поглотила их. От захлестнувшей обиды не сразу пришел в себя, а когда пришел, понял: двигаться не могу. Правая нога одеревенела, а в позвоночник как будто воткнули горячий железный прут. Под животом натекала кровь.

С берега больше не стреляли. Нужно было воспользоваться этим и уползать к своим, пока были силы и не потеряно сознание. И я пополз, отталкиваясь левой ногой и цепляясь голыми руками за вмерзшие льдинки. С берега - снова длинная автоматная очередь. Как крупные градины по стеклу, забарабанили вокруг пули. «Что же ты делаешь?..» Я упал в изнеможении, раскинув руки, как мертвый. Стрельба прекратилась.

Кровь все текла и текла по животу, по ногам, наполняя валенки. Правая ватная штанина, пропитанная насквозь, замерзла. Варежки захлестнулись резинками на спине и их невозможно было распутать, а руки уже начинали стынуть.

«Что же все-таки делать?! Ползти! Ползти, пока еще есть силы. Но разве доползешь?! Поясница совсем чужая, не гнется. И руки какие-то не свои, словно резиновые, ничего не чувствуют. Одному животу тепло. Это от крови. Все течет и течет…

Что-то глаза плохо видят. Мелькают цветные круги, звездочки рассыпаются. Уснуть бы сейчас на несколько минут, чуть-чуть… Нет! Спать нельзя. Надо ползти.

Будут ли стрелять с берега? Может, потеряли из виду?»

Сделал несколько движений. Берег молчал. Значит, потеряли - ночь, белый халат… «Ползти, изо всех сил на руках. Ну почему они не слушаются? Где же мои руки, которые так цепко умели держаться за турник и намертво давить противника в схватках по классической борьбе? Нет больше рук. Все, приполз…»

А мозг работал, лихорадочно, короткими импульсами. «Скоро потеряю сознание. Придут и заберут финны. Плен!» От одной этой мысли сделалось жарко. Правая рука потянулась за пистолетом. Никак не удержать его. Скользит, весь в крови. Затвор мягко откатился назад и вогнал в ствол пулю. Рука уже потянулась к виску, и в этот миг перед глазами возникло лицо матери - живое, ясное до последней морщинки. На щеках ни одной слезинки. В глазах невыразимая боль: она узнала о моей гибели.

Рука медленно опустилась на лед.

4

В группе, которая оставалась на льду с Маценко, слышали автоматные очереди, но кто и зачем стрелял, не знали. Собрались все в кучу и ждали Шинкарева, который должен был вернуться от нас и забрать разведчиков, чтоб провести их к проходу в колючей проволоке. Шло время, а от нас никто не приходил.

Финны подняли тревогу. Десятки амбразур замелькали светящимися точками. На лед хлынули пули. Вспыхнули три прожектора и вокруг сделалось как днем.

Оставаться на льду стало опасно, можно было потерять не троих, а всех. Финны уже заметили разведчиков, и пулеметный огонь их стал прицельным. Отстреливаться из одного-единственного ручного пулемета не имело никакого смысла. К тому же финны ударили по льду из расставленных по берегу зениток. Маценко дал в воздух две красные ракеты и приказал: «Отступать!»

- А как же ребята? - подполз к нему Трапезов.

- Ну, а что делать? Разве их найдешь в таком аду.

С воем пронеслись первые снаряды, посланные с форта. Но финны не унялись, продолжая колошматить по льду из пулеметов и зениток. Только после третьего залпа они выключили прожекторы, а пулеметы по-прежнему лаяли, как стая сорвавшихся гончих. Однако стреляли финны теперь в темноту, наугад.

Трапезов опять подполз к капитану:

- Товарищ комиссар, разрешите мне сходить на берег узнать, что с ребятами?

Маценко молчал, обдумывая. Потом пристально взглянул в лицо разведчика.

- Убьют ведь, Вася. Только и всего…

- А может, и не убьют… Наши там…

- Знаю, - с сердцем проговорил Маценко и вдруг спросил: - Один пойдешь или дать кого?

- Один.

5

Финны сочли меня убитым и больше не трогали. Пули летали через меня, ошалело визжали, пели лопнувшими струнами, гудели растревоженными проводами. Я уже начинал терять сознание и с умиленным спокойствием смирившегося человека ждал: еще несколько минут и тогда нажму курок пистолета.

Берег захлебывался, а меня это уже не трогало. Ни страха, ни желания жить не было. Я понимал - все кончено.