Я ездил к этой женщине еще три раза и передавал ей краденый трикотаж с фабрики. А потом решил уехать куда-нибудь в Среднюю Азию или на Дальний Восток. Я продал часы, которые столько лет носил папа, зимнее пальто и костюм. В общем, набрал двести рублей, как раз столько, сколько я задолжал Мазину. И вечером пошел к нему. Я долго стоял у него под окнами и вспоминал тебя, вспоминал нашу жизнь. И то, как мы ждали писем от папы с фронта. И то, как мы хоронили папу. А потом вошел.

- Проходи, - сказал мне Мазин. - Вовремя забежал, цыпленок.

В комнате сидели двое мужчин.

- Он? - спросил один.

- Да, - ответил Мазин.

- Ваши документы, гражданин.

Я сразу догадался. Эти были из уголовного розыска. Я достал паспорт, руки у меня дрожали.

- Корсаков Виктор Викторович, русский, год рождения 1940.- Он встал. - Придется вам, гражданин Корсаков, про-ехать с нами. И вы, Мазин, собирайтесь.

Следователь был пожилой. У него не было одной руки, поэтому, когда он закуривал, то сжимал коробок спичек между коленками ног.

- Девятнадцать? Да. А я в семнадцать уже воевал.

Когда я вернулся в камеру, ко мне подошел Мазин.

- Ты ничего не знаешь, слышишь? Один раз все было.

Мне не хотелось с ним разговаривать, и я отвернулся.

В камере было темно, хотя на улице светило солнце. Начиналась весна. Но в камере было темно, маленькое окошко.

- Слышишь, что я тебе говорю? - Он схватил меня за плечи.

- Уйди, - сказал я.

Мазин ударил меня по щеке.

- Только попробуй. Тогда и тебе крышка. Сядешь на десятку.

Больше я Мазина до суда не видел - его перевели в другую камеру. А на суде мы все встретились: Мазин, эта женщина и я. Четвертым был сухонький мужчина, который смотрел все время в пол и всхлипывал. Это он воровал трикотаж на фабрике. Комната суда была небольшая, а народу набилось много. Было жарко, страшно и неприятно, что я сидел между Мазиным и женщиной.

После суда меня вызвал на свидание Костя Прягин.

- Ребята послали, - сказал он. - Нужна тебе помощь?

Я помотал головой, не мог говорить, горло сдавило.

- Боишься? - спросил Костя. - Ты не плачь, поздно плакать.

Я старался придумать, как сделать, чтобы ты ничего не узнала. Не писать, ты начнешь меня искать. И вот однажды уже в колонии, работая в лесу, я встретил девочку. Она каталась на лыжах, и, видно, случайно заехала к месту нашей работы.

- Здравствуй,-сказал я.-Ты хорошо ходишь на лыжах.

- Вы заключенный? - спросила она.

- Да.

Она стала торопливо поворачивать обратно.

- Послушай, девочка, - сказал я,- не бойся. Послушай, у меня к тебе большая просьба. Ты отправь письмо моей матери, я не хочу, чтобы она знала, что я заключенный. Завтра я его принесу. Придешь? Ты не бойся.

- Я не боюсь, - ответила она. - С заключенными не разрешается разговаривать. Я пошла.

- Девочка! - крикнул я ей вслед. - Ты придешь?

- Я подумаю. Вы напишите, а я подумаю.

И я написал тебе первое письмо о том, как я живу и работаю на комсомольской стройке. Я писал и смотрел на чистый белый снег, и на ряды колючей проволоки, которые отделяли меня от всего того, о чем я писал тебе.

Она пришла на другой день.

- Ну, где ваше письмо?

- Вот. На конверте напиши свой обратный адрес. Ладно?

- Я прочитаю и подумаю.

- Как тебя зовут?

- Кежун Лена. Я пошла.

Она бегала на лыжах без палок. Наклонялась немного вперед и размахивала руками.

Работа у нас была тяжелая. Холодно. Деревья, когда мы их пилили, звенели от мороза. Я старался не обращать внимания на мороз, слушал звон деревьев и подпевал этому звону. Но к концу работы я уже не мог петь, у меня пересыхало в горле, лопались от холода губы, не гнулись пальцы.

Дней через десять снова пришла Лена.

- Больше писать не будете? - спросила она.

Я вытащил три письма.

- Вот. Отправь по одному.

- Ответного письма еще не было. Я уже на почту ходила, нет. - Она посмотрела на мои ноги. - Это вы правильно поступили, что купили валенки.

- Деньги получил. Возьми рубль на марки для моих писем.

- Нет, - сказала она. - Я не возьму.

- Ну, купишь конфет, подружек угостишь. Возьми.

- Я ведь не за деньги. Мне вашу маму жалко.

В тот день у меня случилась неприятность. В нашем бараке жил парень но прозвищу Циркач. Это был вор, он уже третий раз попадал в заключение. Когда мы пришли с работы, Циркач подозвал меня и стал щупать валенки.

- Теплые? - спросил он.

- Теплые, - ответил я.

- Дай-ка примерить.

Я снял один валенок. Он примерил и попросил второй. Потом он походил в моих валенках и сказал:

- Ну, вот что. На время у тебя их конфискую. Пока сам не куплю.

- Брось шутить, - сказал я. - Я работал, а ты здесь сидел и притворялся больным. Снимай.

- Мальчики, вы слышите этот голос? - спросил он у своих дружков. - Он хочет, чтобы я отдал ему эти теплые валенки. У меня ревматизм, а ты молодой.

Я схватился за валенок и хотел стащить у него с ноги, но Циркач ударил меня ногой прямо в лицо.

- Иди ты… - сказал Циркач. - Иди ты от меня. Привязался!

Я посмотрел Циркачу в лицо, в его бесцветные, чуть косоватые глаза и не увидал в них ни стыда, ни жалости. Наглые глаза, как у Мазина. И вдруг я понял, что боюсь его. «Мазина боялся, Циркача боюсь, - подумал я. - Только бы никто об этом не догадался».

Всю ночь я не спал и придумывал месть для Циркача. А утром намотал на ногу бумагу и одел свои старые ботинки. Нос у меня распух, под глазами синяки. В этот день я плохо работал и впервые не выполнил дневной нормы.

Когда мы возвращались в колонию на обед, я увидел Лену, бежавшую нам наперерез. Она вытащила из кармана конверт и показала мне.

- Часовой, - попросил я. - Это письмо от матери. Разреши взять.

- Нельзя,-ответил часовой. - Только через комендатуру, в установленном порядке.

Лена шла рядом с нами и ничего не говорила. В руке она держала твое письмо, я даже различал твои почерк на конверте. Мне нужно было только протянуть руку…

- Часовой, будь человеком! Ведь от матери письмо.

- Я-то человек. А вот ты кто? Проходи, девочка.

«Он человек, - подумал я.-А кто я? И я тоже человек. Я тоже человек, только потерянный».

После обеда меня вызвали к начальнику лагеря.

- Садитесь, Корсаков.

Я сел.

- Как вас разрисовали. Трудно? Мне здесь тоже трудно. Каждый день смотрю на плохое, на молодых ребят, которые вдруг стали ворами. Они бы могли учиться, работать, читать, гулять, плавать по морям, а они стали ворами. Приятнее было бы мне работать среди честных людей.

Я промолчал.

- Вот письмо.

- Спасибо, гражданин начальник, - сказал я. - Разрешите идти?

- Идите. Но девочку больше не впутывайте в это дело.

- У меня нет другого выхода, гражданин начальник. Если мать узнает обо мне, она умрет с горя. Из заключения я выйду, а если мать умрет, как тогда?

Я посмотрел ему в глаза. Они были у него серые и грустные.

- Ладно, Корсаков. Письма приноси мне, а я буду передавать их Лене Кежун.

А вечером Циркач сам отдал мне валенки.

- Возьми.-Он бросил валенки.- Носи и вспоминай меня.

Но с этого дня Циркач приставал ко мне каждый день. То он, когда я умывался утром, уронил мой зубной порошок. То насыпал мне в суп столько соли, что его нельзя было есть.

Однажды, когда я писал тебе очередное письмо, он выхватил его и стал зубоскалить.

- Братики-уголовнички, сейчас с этой эстрады я прочитаю вам художественное послание дорогого сыночка к любимой мамочке!

- Отдай! - сказал я,

- Ха-ха-ха!-ответил Циркач. - Это я могу сказать: отдай. А ты ша, мальчик. Побегай по белому свету с мое, тогда и говори: отдай. А теперь твои старшие друзья по заключению хотят повеселиться.

- Отдай, Циркач, я тебя прошу. Ну, хочешь я подарю тебе валенки?

- Валенки? Нет, не подходит. В это дело почему-то вмешался гражданин начальник. Он здесь главный. А я уважаю главных. Ты не знаешь, почему в это дело вмешался начальник? А? Так я тебе отвечу: ты пожаловался ему. Ай-ай, нехорошо жаловаться на своих. Мы ведь вместе исправляемся. И у нас встречаются трудности на этом пути. А ты жаловаться..