Дорога выгнутой лентой резала взгорки, крутые склоны которых покрылись густой щеткой травы и теперь желтели лютиками и розовели смолянками. По сторонам проплывали молодые, пропахшие живицей сосенники, трепещущие на ветру березовые рощицы, приземистые и какие-то громоздкие строения колхозных ферм, согретые солнцем поля. За зелеными, точно разлинованными картофельными полосами, за отяжелевшими овсами, за скошенными ярко-зелеными лугами без конца тянулись леса. Темные сосновые боры, казалось, были пересыпаны нежной и светлой зеленью редких берез. Туда и сюда от шоссе разбегались чуть заметные полевые дороги, обещая каждому, кто свернет на них, встречу с земляничными полянами, с боровичками-колосовиками, которые где-то там попрятались в мягких порыжелых мхах.

Всякий раз, когда Скачков ехал к матери на машине, он с особенной жадностью ловил такие знакомые и чем-то незнакомые ему картины. Сейчас он тоже смотрел перед собой и по сторонам, но ничего не видел, не замечал: из головы не выходил разговор с генеральным директором. Признаться, ничего нового Скачков от него не услышал. Все это он знал из разных справок, отчетов. Но раньше все проблемы, все трудности, с какими сталкиваются нефтедобытчики, представлялись абстрактными, не волновали. Запирая двери своего бывшего рабочего кабинета, он, сдавалось, оставлял там, за дверями, и сами проблемы, забывая о них. А теперь… Теперь ему самому придется выполнять план, выбивать квартиры, искать запчасти, ремонтировать скважины… Он почти физически ощутил ту ответственность, какую взвалил на свои плечи. После разговора с Дорошевичем он растерялся настолько, что забыл позвонить жене, как обещал. Вспомнил об этом, когда проезжал мост через Сож, и увидел у моста красные телефонные будки. Возвращаться в город не стал. Сейчас лучше не звонить. Она догадается, что настроение у него то еще, и, конечно, не посочувствует, еще упрекнет, мол, говорила, не послушался, так тебе и надо.

Машина взлетела на взгорок, и впереди, в небольшой впадине, сразу показались старые березы, возле них — сосна, кряжистая, с расколотой молнией вершиной. С одной стороны дерево высохло. Ветер стряхнул пожелтевшие иглы, оголив перекрученные сучья. Другая половина дерева курчавилась густой зеленью.

У этих деревьев от шоссе отходила дорога вправо, пересекала небольшую рощицу и направлялась к буровой вышке, которая лишь наполовину вознесла в синее небо свои кружева.

Когда эта дорога мелькнула перед глазами неглубокой колеей, начинавшейся сразу за кромкой шоссе, внизу, Скачков спохватился:

— Назад, пожалуйста!

Машина пронзительно заскрипела тормозами, подалась назад, свернула, нырнула вниз, расплескав воду в колее, закачалась из стороны в сторону. Проехали рощицу. Водитель было повернул к буровой, вокруг которой лежали горы желтого песка, штабеля длинных труб. Скачков подал знак остановиться. Выйдя из машины, двинулся напрямую по высокой траве, еще державшей утреннюю росу, к зарослям орешника. Когда кусты расступились, открылась полянка с низкорослым дубом посередине. Под прикрытием раскидистых ветвей стояли памятники из серого бетона. Среди них, в центре, мраморный обелиск. Под кругленьким стеклом, вмурованным в камень, — фотография молодого улыбающегося паренька в кубанке набекрень, перевязанной спереди лентой. Под фотографией — золотыми буквами: «Командир партизанской бригады „Полесье“ Михаил Петрович Скачков». Могилы обнесены низеньким штакетником, на штакетнике, как усталые пташки, висят полинявшие пионерские галстуки.

Тихо кругом. Только перешептываются на дубе листья, да где-то близко стрекочет спугнутая сорока.

Еще весной Скачкову позвонил Протько, главный геолог управления, сказал, что планируют пробурить скважину недалеко от рощицы, где похоронены партизаны и его, Скачкова, отец, и спросил, не будет ли он против. Скачков ответил, что нет, не будет, пусть послушает старик, что делается на его родной земле.

Сейчас Скачков стоял, опершись руками о штакетник, вглядывался в молодое лицо отца, которого он помнил очень смутно, больше знал по фотографиям. Напрасно он тогда, в разговоре с главным геологом, назвал отца стариком. На фотографии тот вдвое моложе его, сына, который успел уже облысеть и поседеть.

И каждый раз, когда Скачков вглядывался в веселое лицо отца, в его светлые, казалось, ничем не опечаленные глаза, думал о том, откуда у него столько ясности, непреклонности во взгляде? Была война, лилась кровь, а солдаты, партизаны, борцы за освобождение родной земли от фашистской нечисти, умели смеяться. И еще как смеяться! Наверное, потому, что не знали сомнений, верили в будущее. И свое, и всех людей на земле.

Как-то Скачков заезжал сюда с женой. Алла Петровна тогда сказала ему: «Хоть бы раз в жизни ты засмеялся так…»

Скачков с детства завидовал открытой, задорной улыбке отца, хотел, чтоб и у него была такая. Раньше, когда был молодым, даже иногда тренировался перед зеркалом. Теперь, вспоминая те наивные упражнения, заливался краской.

Здесь, у памятника отцу, думалось о значительном и возвышенном. Исчезали мелочи, им здесь не было места. Приходила сосредоточенность, а с нею — успокоение и уверенность в себе. Появлялся особенный душевный настрой, тоже значительный и возвышенный, который хотелось унести с собой и сохранить надолго, навсегда.

Так было раньше, когда он приезжал сюда. Так было и сейчас.

Распрощавшись с водителем перед деревней, Скачков не спеша направился задами к материнской хате. Он издали узнал ее по густому вишеннику над почерневшим штакетником в конце сада.

Иа грядках между изреженными яблонями чего только не было насеяно и насажено! Зеленой щеткой поднимался лук, выметнувший белые пики-стрелки. В детстве Скачков любил лакомиться ими. Облупишь, хрумкаешь твердую, упругую трубку, а она брызжет из середины приятно-горьковатым холодным соком. Раскинув шершавые листья, дремали подсолнухи. Под яблонями росла тимофеевка вперемешку с ежой. У ворот, ведущих во двор, траву выкосили. Наверное, мать подкармливала корову, чтобы спокойнее стояла во время дойки.

Двор чисто подметен. Ни одной сухой травинки, ни одной щепочки.

Скачков вошел в хату. Здесь тоже царила образцовая чистота. У порога лежала тряпка, чистая, будто ее только что здесь положили. Пол тоже так вымыт и выскоблен, что виден каждый сучок. Стоял запах колодезной воды. В другой, светлой половине хаты пол застлан еще старыми, домоткаными дорожками. Стекла в окнах отменно-прозрачны, их не сразу и замечаешь.

Дальше порога Скачков не пошел, боялся наследить. Поставив саквояж в сторонке, вышел снова во двор, в щель калитки глянул на улицу. Думал, мать сидит на лавочке. Но там ее не было. Под лавочкой в песке купались куры. Он вернулся, присел на крыльце, прислонившись спиной к нагретым солнцем дверям. Сидел и следил за тем, как шмыгают над воротами в хлев и обратно острокрылые ласточки.

Вдруг звякнула скобка. Скачков вскочил и шагнул навстречу матери.

— Я сижу у Параски, а идет Акулина и говорит, огородами ж твой Валерик пошел, — поздоровавшись, заговорила она. — Я не поверила… Всегда же на машине… Но, думаю, пойду гляну, может, и правда. А оно и правда. Один?

— Заскочил по дороге.

Когда вошли в хату, Ховра достала из-под печи «козу», поставила ее на припечек, отодвинув белую ситцевую занавеску, начала ломать и подкладывать под нее лучинки.

— Яишенку сейчас… Обеда нет, — жалела старуха. — Одна, так какого супчика себе сварю, и все. Если бы знать, что заедешь, а то… Хоть написал бы…

Сидя на шаткой лавке, которая стояла здесь, за столом, с тех пор как он помнит себя, Скачков смотрел на мать, похудевшую и точно усохшую. И когда она протягивала лучинку, раздумывая, как лучше положить ее под «козу», рука ее заметно дрожала. Он впервые подумал, что нелегко здесь матери одной, нелегко держать хозяйство да еще и следить за чистотой в хате. Откуда только силы берутся?

Ему захотелось хоть чем-нибудь обрадовать мать. Он сказал:

— Ничего, теперь чаще буду бывать у тебя. В Зуев переезжаю, назначили начальником управления.