Когда первый раз на него напала бессонница, он не очень встревожился. Подумал, пройдет. А она не прошла. Неужели вернулась старая немочь? Кажется же, о водке и не думал… А может, и на самом деле захворал? Этого ему сейчас только и не хватало! Если врачи найдут у него что-нибудь, не отпустят домой, пока не вылечат. А что, если молчать, не признаваться? Но и… не ехать же домой больным? Здесь хоть подлечат, поставят на ноги.

Утром попросился на прием к врачу, рассказал о своей беде. Уткнув нос в толстую тетрадь из желтой бумаги и что-то записывая, тот спросил:

— Скоро домой?

— Через неделю…

— Ясно, — с неожиданно доброй улыбкой глянул на Алесича. — От страха все это, от страха. Чтобы вдруг чего не случилось в последние дни. Может, сами вы об этом и не думаете, но тревога-то в душе живет. Вы такой у меня не первый. А здоровье у вас… Позавидовать можно, — врач закрыл тетрадь, хлопнул по ней ладонью. — Вот что, Алесич. Вам нечего волноваться. Все нормально. Спите спокойно. Ну, а если не будет спаться, то примите вот это… — Он достал из ящика стола стеклянную пробирочку, вынул из нее и подал две беленькие таблетки. — Нельзя же после такой разлуки возвращаться домой обессиленным бессонницей, хе-хе.

Раздосадованный на себя — с таким пустяком побежал к врачу! — Алесич, едва перешагнув порог кабинета, выбросил таблетки в угол коридора, где стояла метла с мокрой тряпкой. Не посплю ночь-другую, а там все войдет в норму, успокоил себя.

В следующую ночь Алесич и правда как упал на кровать, так и проспал на одном боку до утра. Бессонницу точно рукой сняло. Только накануне выписки спалось тревожно. Хоть ему и оформили все документы, выплатили деньги, заработанные за два года, все равно боялся: «А вдруг еще задержат из-за какой-нибудь мелочи?» Никто не задержал. Даже главный врач, пригласивший его к себе в кабинет после завтрака, который любил порассуждать на прощание, и тот говорил мало, скупо. Поздравив с окончанием лечения, признался, что сначала не верил в успех, потому что слишком уж запущена была болезнь, высказал твердое убеждение, что если он, Алесич, и дальше будет вести себя так же, как здесь, то он, главный, гарантирует ему долгую и красивую жизнь.

Минув проходную, Алесич остановился. Хоть и не раем был для него профилакторий, но привык к людям, к месту, и вот эта привычка и шевельнулась сейчас в сердце неожиданной грустью. Оглянулся последний раз на белую кирпичную проходную с маленьким, в одно стекло, оконцем и пошел вдоль высокой, неопрятно покрашенной — полосами — в зеленый цвет ограды, а потом узкой мощеной улицей, сплюснутой палисадничками, в которых густо разрослась сирень. На автобусной остановке было многолюдно. Алесич не стал ждать автобуса, чуть не бегом поспешил в центр городка, где на широкой площади, он знал это, стоял, сверкая стеклами чуть ли не сплошных окон, универмаг.

Алесич еще раньше приглядел там серый с черными крапинками костюм. Он даже примерил его тогда, просил продавщицу придержать его, обещал обязательно купить в конце месяца. Молодая девушка сказала, что не имеет права делать этого, однако заверила, что таких костюмов у них еще много.

Когда-то они с Верой шли по улице, и она показала на мужчину, высокого, лысого, на нем был дорогой серый в черную крапинку костюм. «Какой красивый…» — сказала Вера. «Этот лысый?» — удивился Алесич. «Нет, костюм, — пояснила она и вздохнула: — А ты… проживешь всю жизнь и не износишь такого со своим дырявым ртом!» Когда Алесич увидел в универмаге как раз такой, какой был на том лысом мужчине, то твердо решил, что перед отъездом купит его, сколько бы он ни стоил. Хоть все деньги, какие он заработал.

В тот же день с поезда на перрон Минского вокзала сошел худощавый человек в сером костюме в черную крапинку, в белой рубашке. Он нес черный с алюминиевым ободком «дипломат». Если бы не до черноты загорелое лицо, каким оно бывает лишь у людей, которые круглый год, летом и зимой, работают под открытым небом, его можно было бы принять за столичного лектора или молодого ученого. Это был он, Алесич. Перепрыгивая через две ступеньки, он спустился в подземный переход и бегом, едва сторонясь встречных, выскочил на привокзальную площадь, бросился к стоянке такси, где еще не успела собраться очередь. Открыв дверцу, назвал адрес. Водитель понял, что человек спешит, и газанул с места, как говорится, на всю катушку. У гастронома Алесич попросил остановиться. Воротился с серой коробкой, перевязанной шпагатом, проворчал:

— Хорошего торта не купишь, разучились делать, вот работнички!

— Вкусы у людей растут быстрей, чем возможности их удовлетворить, будто цитату прочитал водитель, не глядя на пассажира.

Алесич не отозвался, напряженно следил за дорогой. И как только машина остановилась у знакомого подъезда, бросил водителю скомканную трешницу, выскочил из машины. Без передышки взлетел на четвертый этаж, остановился перед дверьми, прислушался. Было тихо, только где-то выше бумкало пианино. С силой — чуть не расплющив — ткнул пальцем в черную кнопку. Тихо, мелодично блямкнуло. Значит, поменяли звонок. Раньше он верещал на весь подъезд.

Чуть слышно щелкнул замок.

— Это я! — с радостным волнением сказал Алесич, переступая через порог.

Вера, заметно помолодевшая, чем-то уже незнакомая, с бесцветными кудерьками на голове — раньше волосы у нее, кажется, были русые, — стояла в передней, скрестив руки на груди, точно хотела закрыть ими броский вырез в розовом платье, и растерянно смотрела на мужа. А он, растерянный не меньше, чем она, как-то беспомощно искал глазами, куда бы поставить «дипломат» и торт, чтобы освободить руки и обнять жену.

Наконец он поставил «дипломат» на пол, а торт занес на кухню, заметив там новые стол и табуретки, каких раньше у них не было, вернулся, взял Веру за плечи, хотел порывисто прижать ее к себе, но та уперлась руками ему в грудь.

— Не узнаешь или что? Это же я… Да ты что? Или, может, примака привела? — И бросил взгляд на вешалку у порога: нет ли там и правда мужской одежды?..

— Поищи, может, кого и найдешь, — уловила его взгляд Вера.

— Поищу, — вздохнул Алесич и, отпустив Веру, прошел в зал. Не для того, чтобы там искать кого-то, а чтобы собраться с мыслями, решить, что делать.

Все так же беспомощно и растерянно оглянулся. На столе в стеклянной вазочке стояли красные тюльпаны с поникшими головками. В углу — письменный столик и небольшая книжная полка над ним. На полке — книги. В старом, обшарпанном буфете, который они купили сразу после того, как поженились, и который всегда стоял пустой, теперь горделиво возвышался хрустальный графинчик, и вокруг него выстроились точно в хороводе такие же хрустальные рюмочки. В открытую дверь в спальню виднелась кровать, застланная желтым в красных цветках покрывалом. Стены розовели новыми обоями, пол тоже сверкал новой краской.

— Та-а-ак, выходит, не ждала? — Алесич подумал, жена такая сдержанная оттого, что он явился, как тот снег на голову, без предупреждения, и удивленно добавил: — Я же писал!

— И я писала.

— Давно же… Я, признаться, и забыл…

— Мог бы и запомнить. Писала, чтобы не приезжал. — Она стояла в дверях и как-то очень уж настороженно следила за каждым его движением. Уж не боится ли его, мужа?

— Правильно, — засмеялся Алесич, найдя вдруг зацепку для разговора. — Я понял тебя так, чтобы я не приезжал таким, каким был. Я и приехал другим. Того, что было, больше не будет. Прошлое там, за зеленой оградой. Навсегда. Кстати, спасибо, что законопатила меня туда. Правильно сделала. Пропал бы. А так…

— Думаешь, костюмчик надел, так и переменился сам? — с прежней издевкой сказала Вера. — Отнесешь в пивной бар и повесишь на гвоздик…

— Я много думал, Вера, — с обидой в голосе заговорил Алесич. — Очень много. И многое понял. Теперь все будет как надо. Вот увидишь.

— Хватит этих сказок. Не раз зарекался. Как проспишься, так и начинаешь… Не верю я тебе больше. — И, чтобы не оставить никакой надежды, добавила: — И никогда не поверю. Никогда! Слышишь?