Пройдя городской пляж, они вдруг наткнулись на белобрысого подростка, красного от напряжения, — он силился столкнуть с мокрого песка в воду старенькую, почерневшую от времени лодку. В лодке лежали короткие, точно обломанные, весла и виднелось тонкое бамбуковое удилище.

— Парень, перебрось на тот берег, — обратился к нему Скачков.

— Двадцать копеек, — осклабился парень.

— За двадцать можно… — Скачков вопросительно глянул на жену.

— А что? Мы же там еще не были, — заохотилась Алла Петровна.

Как ни старался перевозчик, налегая на весла, тяжелая лодка чуть ползла. Течением ее отнесло далеко за город.

— Ой какая широкая река! Думала, не переплывем, — чуть не присела Алла Петровна, выйдя на берег. У нее затекли, онемели ноги.

— Это от страха, — за руку поддержал ее Скачков. — Видел, как вцепилась в борта, даже пальцы побелели.

— Она так шаталась, я думала, вот-вот перевернется…

— Молодой человек! — спохватился Скачков, когда парень оттолкнулся от берега и, как подрезанными крыльями, зашлепал веслами по воде. — Назад перевезешь?

— Десять рэ!

— Ой, Валера, с ним я и задаром не поеду, — возмутилась Алла Петровна.

— Ты, юный бизнесмен, пионер?

— Нема грошей, так и кукуйте там, где я вас высадил. Пионерский салют! — засмеялся перевозчик, растягивая до ушей щербатый рот.

— Что ж, будем жить, как робинзоны. — Скачков окинул взглядом пустынный берег. Ему хотелось найти уютное местечко, где можно было бы хорошо устроиться.

— Чудесно! — весело воскликнула Алла Петровна. Ее радовало все, что случилось с ними в эти дни.

Берег Днепра в этом месте покатый, низкий. Надо было отойти далеко, чтобы вода достигла тебе до пояса. Песок на пляже чистого светло-желтого цвета, как мелкое стекло. Он поет под ногами, когда идешь по нему. Ноги проваливаются точно в просо. На солнце нагревается так, что голым не ляжешь.

Когда солнце поднялось высоко, Алла Петровна и Скачков направились в заросли лозняка, надеясь там найти тенек. Но лозняки только издали казались заманчиво-густыми. Старую лозу вырубили, высокие кочки-пни рогатились острыми сухими комлями. Между кочек-пней, на черной, потрескавшейся от жары земле белели пустые раковины. Они неприятно и колко хрустели под ногами.

За лозняком начинался скошенный луг, уставленный стогами. На стогах курчавились лозовые ветки — чтобы ветер не сбил их вершины. Листья на лозовых ветках пожелтели, пожухли, да и сами стога порыжели от росы и солнца. Можно было подумать, что их поставили здесь бог весть когда, еще прошлым летом. А вокруг зеленела молоденькая шелковистая отава.

Скачков надергал слежавшегося сена, разбросал его под стогом там, куда падала тень, прилег, раскинув руки, и легко, с удовольствием вдохнул воздух всей грудью:

— Как здорово!

— А ты хотел идти на работу, — упрекнула его Алла Петровна, садясь рядом.

— Если бы так всегда! Луг, стога, синее небо. И только мы с тобой. Знаешь, мне никогда не было так хорошо, как сейчас. А тебе?

Она подумала о том же, что и он, и теми же словами, но промолчала, — и так все было ясно. Только скупо улыбнулась, вспомнив, как когда-то в далекой молодости они однажды пошли по грибы. Возвращаясь домой через колхозный луг, отдыхали под таким же вот стогом, как сейчас. Он, всегда такой робкий, сдержанный, вдруг полез к ней с поцелуями. Вырвавшись из объятий, она убежала, оставив ему корзину с грибами. В тот же день он принес грибы. Они вместе перебирали их, жарили на сковороде. Кажется, через неделю после того они расписались.

— Помнишь, как мы ходили в лес за грибами и на обратном пути отдыхали под стогом? — спросил Скачков. — Тогда ты еще убежала от меня. Я не понял тебя, даже обиделся. Только потом до меня дошло, что ты просто-напросто хотела, чтобы мы поскорее расписались. Известная девичья хитрость. Разве не так?

— Будешь много рассуждать на эту тему, так и сейчас убегу. — Алла Петровна хотела подняться, но Скачков схватил ее за руку.

Ветер шелестел в молодой отаве. Воздух полнился стрекотаньем кузнечиков. Где-то совсем близко гудела пчела. Наверное, искала скошенные цветы.

Скачков спал. Алла Петровна лежала, заложив руки под голову, выставив ноги на солнце. Ей хотелось, чтобы они больше загорели.

В высоком голубом небе плыли редкие курчавые облачка. Как те облачка, плыли и ее мысли. Аллу Петровну поразило, что здесь, у этого стога, они вспомнили об одном и том же. Неужели у них в жизни больше не было таких минут, как тогда и вот сейчас здесь, под этим стогом, когда весь мир, кажется, и существует лишь для них двоих? А когда вообще они были одни? Разве что в первое время после женитьбы, когда они жили в маленьком районном городке, еще меньшем, чем этот Зуев. У них не было друзей, не было к кому ходить в гости, никто не ходил и к ним. Да им, оглушенным собственным счастьем, никто и не был нужен.

После того как они переехали в областной центр, а потом и в Минск, одиночество покинуло их навсегда. Даже во время отпуска, когда жили в палатке на берегу реки или какого-нибудь глухого лесного озера, к ним присосеживалась одна, а то и несколько семей. О домах отдыха и всяких санаториях и говорить нечего — там сплошная толкотня. Тесные столовки, переполненные пляжи, очереди у бочек с квасом. Устаешь больше, чем на работе. Только считается — отдых… И заботы, заботы, от них не убежишь, никуда не денешься. Он работал в какой-то геологической партии, она — в школе. Обычно чуть не каждую неделю исчезал на несколько дней — где-то что-то ломалось, где-то надо было монтировать новые буровые установки. Нелегко было ему в этих разъездах, нелегко и ей в школе. Но она любила литературу, которую преподавала, любила детей. Ее заметили, оценили, избрали депутатом райсовета. Впрочем, не это было главное. Им обоим интересно было жить и интересно работать. Дома они рассказывали друг другу о том, что у них было днем. Из той жизни только и остались в памяти вечера, когда они, засидевшись на кухне после ужина, перебирали все до мелочей, и им не было скучно. Печалились, радовались, смеялись — все вместе.

Потом — уже в Минске — у них родилась дочь, она в детстве часто болела, пошла в школу… Вечерние беседы как-то сами собой прекратились. Дело здесь, конечно, не в одной дочери. И со Скачковым творилось что-то непонятное. Он работал в солидном учреждении, гордился своей должностью, а спросишь, как и что там, только пожимает плечами: «Ничего особенного, пишем бумаги…»

Ей, Алле Петровне, в торговой рекламе было поначалу интересно. Новая среда, новое окружение. Должность называлась внушительно — редактор. Работа считалась творческой, как в газете. Каждый день было что-то новое. Это с годами она стала замечать, что все повторяется, что пишут они каждый раз одно и то же: о скумбрии в томате, о хеке, о разных изделиях местной промышленности, о которых покупатели еще и слыхом не слыхивали. Работа в торговой рекламе была хороша и тем, что у нее оставалось свободное время, а оно ей как раз было нужно — растила дочку. А когда дочка выросла, стала студенткой, вышла замуж, ее, Аллу Петровну, завертели-закружили всякие общественные обязанности. Профсоюзный комитет, стенная газета… Господи, чем только она не занималась! Думала, именно в этом смысл жизни. Сейчас же, оглядываясь назад, ничего такого, чем бы можно было похвалиться, не может вспомнить, как ни старается. Ну будто и не было тех восемнадцати лет, которые она провела в торговой рекламе.

Мысль об этом впервые мелькнула, когда, собираясь переезжать, Алла Петровна перебирала книги.

Книги покупала она, покупал и муж. Она имела знакомых почти во всех книжных магазинах, а у мужа на работе был хороший киоск. Новые книги обычно клали на тумбочку у кровати в тщетной надежде прочитать на досуге. Они и оставались на тумбочке — неразвернутые, — пока их не заменяли новыми.

Отбирая книги, которые хотела взять с собой в Зуев, Алла Петровна вдруг увидела, что почти все они непрочитанные. А теперь и жизни уже не хватит, чтобы их прочитать.