— Я хорошо знаю производство, — возразил Скачков.
— Этого еще мало. Там надо уметь вертеться, а ты слишком честный и прямолинейный. А потом, от добра добра не ищут. Так что подумай.
— Поздно думать. Я уже получил направление.
— Смотри… — Кириллов бросил беглый взгляд на часы, светившиеся зелеными цифрами, тяжело встал. — Ну, я пошел. Своей сказал, что ненадолго, а сам засиделся… — Задержавшись в дверях, спросил: — Может, все же съездим на рыбалку?
— Какая там рыбалка! — Скачков запер за Кирилловым двери и снова вышел на балкон.
Было уже поздно. Дома растворились в темноте, исчезли. Весь город теперь состоял из одних огней — застывших в окнах и на столбах, мелькавших на автомобилях. Скачков с тревожным нетерпением смотрел на дорогу, которая серой лентой выгибалась с улицы и шла во двор. Вот заехала легковушка, высветив посреди двора детские качели, лестнички, песочницу, высадила пассажиров, повернула назад.
Он поднес руку ближе к освещенному окну, глянул на часы. Однако прощание с сотрудниками затянулось. И толкнул же ее черт в эту торговую рекламу. Скачков был против, хотел, чтобы, как и прежде, работала в школе. «Нет места!» Сегодня нет, завтра будет, подожди. Алла Петровна и не против была подождать, посидеть дома, тем более что дочка как раз пошла в первый класс и больше, чем когда-либо раньше, нуждалась в материнском внимании. Но тут подвернулся Кириллов со своим практицизмом. Мол, что школа, нечего убивать здоровье, наставляя на путь истинный перекормленных оболтусов. И вообще, мол, когда женщина учительница, то в доме нет хозяйки, у детей матери, у мужа — жены. Так что, дорогой Валерий Михайлович, мотай это на ус и делай соответствующие выводы. С филологическим образованием можно найти работу и получше. Взять хотя бы торговую рекламу. Почему не пойти туда редактором? Кстати, у него, Кириллова, там знакомый директор. Зарплата не меньше, чем в школе. Вечера свободные — не надо думать о планах, корпеть над тетрадками. Два выходных. Связи со всем городским торговым миром. Никаких проблем с дефицитами.
Соблазн и правда был велик. Не устояла. Пошла. Сначала Алле Петровне нравилось писать о женских пальто местного производства, о великой пользе для человека кальмаров и морской капусты. Да о чем только она тогда не писала! Часто брала свою писанину домой, сидела вечерами. Хотела, чтобы ее реклама звучала как музыка. Чтобы каждый, кто прочитает ее в газете или услышит по радио, тотчас же хватал деньги и опрометью бежал в магазин. Но человек ко всему привыкает и остывает. Привыкла, остыла и Алла Петровна. Как-то она сказала ему: «А, что реклама, люди теперь и сами разбираются, какой товар хорош, а какой не очень!» Но не в ее характере было просто «отбывать время». И вот она начала верховодить на собраниях, семинарах. Ее выбрали в профсоюзный комитет, стали выбирать в разные комиссии. Она выступала с речами, выпускала стенную газету, ходила с дружинниками по улицам, поздравляла юбиляров, навещала рожениц, больных. Он, Скачков, советовал: «Плюнь на все! Брось!» Опять их сбил с панталыку Кириллов: «От добра добра не ищут!»
На серой дорожке появилась человеческая фигура в белом. Сначала ее трудно было и разглядеть, из тьмы выступало только движущееся пятно, да отчетливо слышался перестук женских каблучков о пустынный, по-вечернему гулкий асфальт. У самого дома женщина скрылась под развесистыми деревцами. Скачков бросился открывать двери.
Переступив порог, Алла Петровна передала ему тяжелую сумку, сбросила с ног белые туфли и босиком потопала в ванную. Пока Скачков на кухне перекладывал из сумки в холодильник тяжелые свертки, Алла Петровна успела освежиться под душем и надеть длинный, до пят, махровый халат такого же цвета, как и у Скачкова, в синюю и красную полосочки. Потом прошла в зал и, усевшись в глубоком кресле, положила на пуфик свои полные ноги с блестящими от лака ногтями и розовыми полосками от туфель чуть выше пальцев.
— Ну как, распрощалась со своим любимым коллективом? — с усмешкой спросил Скачков, входя в зал следом за женой.
— Распрощалась. Разговорились, не хотели и расходиться. Если бы не закрывали кафе, то и еще бы сидели. Все жалеют, что я…
— Звонил сегодня в Зуевский райком партии, — заранее зная, что жена скажет, прервал ее на полуслове Скачков. — Обещали место в школе. Думаю, в школе тебе будет интересней.
— Знаю я школу, — вздохнула Алла Петровна. — И вообще…
— Что вообще?
— Привыкли, обжились… И вдруг все бросай, тащись к черту на кулички. Люди едут сюда, а мы отсюда. Под старость…
— Ты же согласилась.
— Да, согласилась…
— Передумала?
— А, что теперь говорить об этом? Раз надо, так надо. Я о другом думаю. Вы, мужики, только болтаете о равноправии, а нас, баб, никогда не слушали и не считались с нами. — И, глянув на вконец растерявшегося мужа, неожиданно мягко и ласково улыбнулась: — Устала я, Валера. Может, ты постелишь постель?
Скачков пожал плечами и пошел в спальню. На душе у него было неспокойно.
2
Алесич стащил кирзачи, снял куртку с прожженной полой, кинул ее на тумбочку. Брезентовые брюки в жирных пятнах и зеленых полосах от травы повесил на спинку кровати в ногах. И сразу — как с разбега — нырнул под колючее одеяло с головой, лишь бы не слышать товарищей, которые не могли угомониться, рассказывали анекдоты, всякие забавные случаи, смеялись простуженными голосами.
Его охватила какая-то вялая теплынь. Веки отяжелели. Голоса звучали глухо, будто через стену или сквозь толщу воды. «Конечно, я давно бы спал, если бы не эта болтовня», — зашевелилось где-то в глубине сознания. Прислушался. Кругом тихо. Сердце сжалось от непонятного беспокойства. Лоб мокрый, как у больного. В глазах желтые круги, цветные пятна, все плывет, мельтешит… И чтобы избавиться от этой метелицы, он открывает глаза.
В палате темно. Блекло светлеют окна. Кто-то смачно посвистывает носом во сне. Может, из-за этого посвиста он и проснулся?
«Неужели снова бессонница?» — с ужасом думает Алесич.
Он не спал уже несколько ночей подряд. Лежал, страдал от бессонницы и еще больше от бессилия перед ней. Правда, под утро, перед самым подъемом, сон сводил его веки — усталость все же брала свое, — но выспаться не оставалось времени.
Алесич старался думать о чем-нибудь постороннем, далеком от его прошлой, да и нынешней, жизни, чтобы лишний раз не волноваться, но не мог сладить со своими же мыслями. Из головы не выходили жена, сын…
Вера давно не писала. Последнее письмо от нее было еще весной. Она очень скупо сообщала о сыне, о том, как он учится, — кончает год без троек… В конце добавила, что они с сыном отвыкли от него, так что он может и не приезжать домой, им неплохо живется и без отца.
Тогда он не придал особенного значения этим словам, решил, что шутит баба. А сейчас лежал, думал, перебирал в уме то, другое. Знает, что он скоро вернется, вот и не пишет, успокаивал себя. А может, и правда не ждет? Не хочет и видеть? Ни разу не приехала, не проведала, хоть живет не на краю света. Разве что времени не могла выбрать? Впрочем, и деньги на поездку нужны. А откуда они у нее?
Он писал ей чуть не каждую неделю, а она ему — раз в два-три месяца. И то не письмо, а отписку. Мол, сын не болеет, учится. А о себе, о своей жизни ни слова. Однако он рад был и таким письмам-коротышкам. Иная на ее месте и совсем не писала бы, столько он принес ей страданий. Что было, то было. Но больше такого не будет! Теперь все пойдет иначе. Как у людей, а то и лучше. У них еще жизнь впереди. И он постарается, чтобы она, Вера, была счастлива с ним, чтобы ни одна хмуринка не коснулась ее лица.
Мучительно медленно плывет за окнами ночь. Будто смолой прикипела к земле, обессилела. Далекая звездочка застыла в окне. Может, и земля остановилась, не летит в пространстве?
Алесич встал. Натыкаясь на кирзачи и табуретки, выбрался из лабиринта кроватей, вышел из душной палаты в коридор. Напился воды. Вода была теплая, не остудила и не успокоила. Выглянул на улицу. Стояла кромешная темень. Только там, где находилась проходная, трепетал остренький огонек. Сторож обычно спал в своей узкой, как купе вагона, дежурке — все знали об этом, но света не выключал. Пусть, мол, все видят, что он бдительно охраняет ночной покой больных. Потянуло холодком. Алесич зябко поежился и поспешил вернуться в палату.