Или, верней, эта яма
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама.
Воронеж
***
День стоял о пяти головах.
Сплошные пять суток
Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло
На дрожжах.
Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон
Слитен, чуток...
А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах...
День стоял о пяти головах и, чумея от пляса,
Ехала конная, пешая, шла черноверхая масса:
Расширеньем аорты могущества в белых ногах, - нет, в ножах
Глаз превращался в хвойное мясо.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко,
Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.
Сухомятная русская сказка! Деревянная ложка - ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?
Чтобы Пушкина славный товар не пошел по рукам дармоедов,
Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов
Молодые любители белозубых стишков,
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Поезд шел на Урал. B раскрытые рты нам
Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой
За бревенчатым тыном, на ленте простынной
Утонуть и вскочить на коня своего!
***
Римских ночей полновесные слитки,
Юношу Гете манившее лоно,
Пусть я в ответе, но не в убытке
Есть многодонная жизнь вне закона.
Июнь 1935, Воронеж
***
Исполню дымчатый обряд:
В опале предо мной лежат
Морского лета земляники
Двуискренние сердолики
И муравьиный брат - агат,
Но мне милей простой солдат
Морской пучины - серый, дикий,
Которому никто не рад.
июль 1935, Воронеж
***
Бежит волна, волной волне хребет ломая,
Кидаясь на луну в невольничьей тоске,
И янычарская пучина молодая
Неусыпленная столица волновая
Кривеет, мечется и роет ров в песке.
А через воздух сумрачно-хлопчатый
Неначатой стены мерещатся зубцы,
И с пенных лестниц падают солдаты
Султанов мнительных - разбрызганы, разъяты,
И яд разносят хладные скопцы.
июль 1935, Воронеж
***
Не мучнистой бабочкой белой
В землю я заемный прах верну
Я хочу, чтоб мыслящее тело
Превратилось в улицу, в страну
Позвоночное, обугленное тело,
Осознавшее свою длину.
Возгласы темно-зеленой хвои
С глубиной колодезной венки
Тянут жизнь и время дорогое,
Опершись на смертные станки,
Обручи краснознаменной хвои
Азбучные, круглые венки.
Шли товарищи последнего призыва
По работе в жестких небесах,
Пронесла пехота молчаливо
Восклицанья ружей на плечах.
И зенитных тысячи орудий
Карих то зрачков иль голубых
Шли нестройно - люди, люди, люди
Кто же будет продолжать за них?
21 июля 1935, Воронеж
***
Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Но то, что я скажу, заучит каждый школьник:
На красной площади всего круглей земля,
И скат ее твердеет добровольный,
На красной площади земля всего круглей,
И скат ее нечаянно-раздольный,
Откидываясь вниз - до рисовых полей,
Покуда на земле последний жив невольник.
май 1935
Я не хочу средь юношей тепличных
Разменивать последний грош души,
Но, как в колхоз идет единоличник,
Я в мир вхожу, - и люди хороши.
Люблю шинель красноармейской складки,
Длину до пят, рукав простой и гладкий
И волжской туче родственный покрой,
Чтоб, на спине и на груди лопатясь,
Она лежала, на запас не тратясь,
И скатывалась летнею порой.
Проклятый шов, нелепая затея,
Нас разлучили. А теперь, пойми,
Я должен жить, дыша и большевея,
И, перед смертью хорошея,
Еще побыть и поиграть с людьми!
Подумаешь, как в Чердыне-голубе,
Где пахнет Обью и Тобол в раструбе,
В семивершковой я метался кутерьме.
Клевещущих козлов не досмотрел я драки,
Как петушок в прозрачной летней тьме,
Харчи, да харк, да что-нибудь, да враки,
Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме.
И ты, Москва, сестра моя, легка,
Когда встречаешь в самолете брата
До первого трамвайного звонка,
Нежнее моря, путаней салата
Из дерева, стекла и молока.
Моя страна со мною говорила,
Мирволила, журила, не прочла,
Но возмужавшего меня, как очевидца,
Заметила - и вдруг, как чечевица,
Адмиралтейским лучиком зажгла.
Я должен жить, дыша и большевея,
Работать речь, не слушаясь, сам-друг.
Я слышу в Арктике машин советских стук,
Я помню все - немецких братьев шеи,
И что лиловым гребнем Лорелеи
Садовник и палач наполнил свой досуг.
И не ограблен я, и не надломлен,
Но только что всего переогромлен.
Как "Слово о полку", струна моя туга,
И в голосе моем после удушья
Звучит земля - последнее оружье
Сухая влажность черноземных га...
Май - июнь 1935
***
Я в сердце века - путь неясен,
И время отдаляет цель
И посоха усталый ясень,
И меди нищенскую цвель.
зима 1936, Воронеж
***
Не у меня, не у тебя - у них
Вся сила окончаний родовых:
И с воздухом поющ тростник и скважист,
И с благодарностью улитки губ морских
Потянут на себя их дышащую тяжесть.
Нет имени у них. Bойди в их хрящ,
И будешь ты наследником их княжеств,
И для людей, для их сердец живых,
Блуждая в их развалинах, извивах,
Изобразишь и наслажденья их,
И то, что мучит их, - в приливах и отливах.
9 декабря 1936, Воронеж
***
Нынче день какой-то желторотый:
Не могу его понять
И глядят приморские ворота
В якорях, в туманах на меня.
Тихий, тихий по воде линялой
Ход военных кораблей,
И каналов узкие пеналы
Подо льдом еще черней.
9 декабря, Воронеж
***
Внутри горы бездействует кумир
В покоях бережных, безбрежных и счастливых,
А с шеи каплет ожерелий жир,
Оберегая сна приливы и отливы.
Когда он мальчик был, и с ним играл павлин,
Его индийской радугой кормили,
Давали молока из розоватых глин
И не жалели кошенили.
Кость усыпленная завязана узлом,
Очеловечены колени, руки, плечи
Он улыбается своим широким ртом,
Он мыслит костию и чувствует челом
И вспомнить силится свой облик человечий.
Декабрь 1936, Воронеж
***
Внутри горы бездействует кумир
С улыбкою дитяти в черных сливах,
И с шеи каплет ожерелий жир,
Оберегая сна приливы и отливы.
Когда он мальчик был, и с ним играл павлин,