- Меня не касается трепет

Его иудейских забот

Он опыт из лепета лепит

И лепет из опыта пьет.

Ноябрь 1933, Москва

10.

В игольчатых чумных бокалах

Мы пьем наважденья причин,

Касаемся крючьями малых,

Как легкая смерть, величин.

И там, где сцепились бирюльки,

Ребенок молчанье хранит

Большая вселенная в люльке

У маленькой вечности спит.

Ноябрь 1933, Москва

11.

И я выхожу из пространства

В запущенный сад величин,

И мнимое рву постоянство

И самосогласье причин.

И твой, бесконечность, учебник

Читаю один, без людей

Безлиственный дикий лечебник,

Задачник огромных корней.

ноябрь 1933, Москва

***

Татары, узбеки и ненцы

И весь украинский народ,

И даже приволжские немцы

К себе переводчиков ждут.

И может быть в эту минуту

Меня на турецкий язык

Японец какой переводит

И прямо мне в душу проник.

***

У нашей святой молодежи

Хорошие песни в крови:

На баюшки-баю похожи,

И баю борьбу объяви.

И я за собой примечаю

И что-то такое пою:

Колхозного бая качаю,

Кулацкого бая пою.

***

Как из одной высокогорной щели

Течет вода, на вкус разноречива,

Полужестка, полусладка, двулична,

Так, чтобы умереть на самом деле,

Тысячу раз на дню лишусь обычной

Свободы вздоха и сознанья цели.

январь 1934 (декабрь 1933?)

Когда душе и торопкой и робкой

Предстанет вдруг событий глубина,

Она бежит виющеюся тропкой,

Но смерти ей тропинка не ясна.

Он, кажется, дичился умиранья

Застенчивостью славной новичка

Иль звука-первенца в блистательном собраньи,

Что льется внутрь - в продольный лес смычка,

И льется вспять, еще ленясь и мерясь

То мерой льна, то мерой волокна,

И льется смолкой - сам себе не верясь

Из ничего, из нити, из темна,

Лиясь для ласковой, только что снятой маски,

Для пальцев гипсовых, не держащих пера,

Для укрупненных губ, для укрепленной ласки,

Крупнозернистого покоя и добра.

Январь 1934, Москва

***

Мы живем под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там помянут кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

И слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг его сброд толстокожих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Как подковы кует за указом указ

Кому в лоб, кому в бровь, кому в пах, кому в глаз.

Что ни казнь у него, то малина

И широкая грудь осетина.

1934

***

Твоим узким плечам под бичами краснеть,

Под бичами краснеть, на морозе гореть.

Твоим детским рукам утюги поднимать,

Утюги поднимать да веревки вязать.

Твоим нежным ногам по стеклу босиком,

По стеклу босиком да кровавым песком...

Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,

Черной свечкой гореть да молиться не сметь.

1934

Наушнички, наушнички мои,

Попомню я Воронежские ночки:

Недопитого голоса аи

И в полночь с красной площади гудочки...

Ну,как метро? Молчи, в себе таи,

Не спрашивай, как набухают почки...

А вы, часов кремлевские бои

Язык пространства, сжатого до точки.

апрель 1935, Воронеж.

***

Я живу на важных огородах,

 Ванька-ключник мог бы здесь гулять.

Ветер служит даром на заводах,

И далеко убегает гать.

Чернопахотная ночь степных закраин

В мелкобисерных иззябла огоньках.

За стеной обиженный хозяин

Ходит-бродит в русских сапогах.

И богато искривилась половица

Этой палубы гробовая доска.

У чужих людей мне плохо спится,

И своя-то жизнь мне не близка.

Апрель 1935, Воронеж

***

Пусти меня, отдай меня, Воронеж,

Уронишь ты меня иль проворонишь,

Ты выронишь меня или вернешь

Воронеж - блажь, Воронеж - ворон, нож!

апрель 1935, Воронеж

***

Bозможна ли женщине мертвой хвала?

Она в отчужденьи и силе,

Ее чужелюбая власть привела

К насильственной жаркой могиле.

И твердые ласточки круглых бровей

Из гроба ко мне прилетели

Сказать, что они отлежались в своей

Холодной Стокгольмской постели.

И прадеда скрипкой гордится твой род.

От шейки ее хорошея,

И ты раскрывала свой аленький рот,

Смеясь, итальянясь, русея...

Я тяжкую память твою берегу,

Дичок, медвежонок, миньона,

Но мельниц колеса зимуют в снегу,

И стынет рожок почтальона.

3-4 апреля - 3 июня 1935, Воронеж

***

Тянули жилы, жили были

Не жили, не были нигде.

Бетховен и Воронеж - или

Один или другой - злодей.

На базе темных отношений

Производили глухоту

Семидесяти стульев тени

На первомайском холоду.

B театре публики лежало

Не больше трех карандашей

И дирижер, стараясь мало,

Казался чертом средь людей.

Май 1935, Воронеж.

Идут года железными полками

И воздух полн железными шарами.

Оно бесцветное - в воде, железясь,

И розовое, на подушке грезясь.

Железна правда - живой на зависть,

Железен пестик и железна завязь.

И железой поэзия в железе

Слезящаяся в родовом разрезе.

22 мая 1935, Воронеж.

Как на Каме-реке глазу темно, когда

На дубовых коленях стоят города.

B паутину рядясь - борода к бороде

Жгучий ельник бежит, молодея, к воде.

Упиралась вода в сто четыре весла,

Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.

Там я плыл по реке с занавеской в окне,

С занавеской в окне, с головою в огне.

И со мною жена пять ночей не спала,

Пять ночей не спала - трех конвойных везла.

май 1935, Воронеж

***

Лишив меня морей, разбега и разлета

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета:

Губ шевелящихся отнять вы не могли.

Bоронеж

***

Эта, какая улица?

Улица Мандельштама.

Что за фамилия чертова?

Как ее не вывертывай,

Криво звучит, а не прямо.

Мало в нем было линейного.

Нрава он был не лилейного,

И потому эта улица,