— Матрен, — в голосе подруги и тоска, и растерянность, — если я помереть не успею, возьмешь к себе?

— Проиванилась, простепанилась, подошла ко Христу, оголя задницу, — сложно отвечает Матрена.

— Как это? — не понимает Настенька.

— Да уж так и получается. Марковну Золотову помнишь? Все праздники соблюдала — робить в них нельзя, всех святых, бывало, помянет. Умерла — переодеть не во что было.

— Переодеть у меня припасено. Ты скажи: пустишь аль нет?

Настенька снова останавливается на дороге.

— А ты егозиться не будешь?

— Нет. Я на лавочке в уголке сяду, меня и не услышишь. Я тебе прясть стану…

— Ладно, посмотрим на твое поведение. Переставляй маленько ноги-то. Придем уж скоро.

И правда, стали попадаться первые низенькие пеньки, возле которых краснели редкие ягоды.

— Гляди-ка, Матрен, земляника! Пахнет как. Поберем маленько?

Но Матрена срывает несколько ягодок и зовет подружку дальше.

— Я нынче у Гриши на могилке землянику посадила, — говорит она немного погодя. — Он выйдет ночью, посидит, поест маленько…

В лесу сделалось прохладней. Березы сменились ельником. И, наконец, пошли малинники — старые нечищеные выруба. Подруги замечают первые обобранные кусты, и Настенька снова как на руках повисла.

— Матрен, давай здесь поберем?

— На вот! — отвечает та. — Этакую даль шли, да по оборышкам лазить. Цельную найдем!

— Мотя, Мотя! — кричит уже Настенька возле другого куста. — Нетронутая!

— Тише ты! — отвечает Матрена приглушенным голосом. — Садись да бери. — И сама прилаживается к малине.

— Вот беда-то, — слышится вновь от Настеньки. — Очки забыла. Ты не взяла?

— С тобой возьмешь…

— Настенька, Настюш! — слышится немного погодя.

— Тише! — отзывается та совсем рядом. — Кого-нибудь еще назовешь сюда.

— Насть, а помнишь, в войну с тобой ходили по малину, и ты потерялась? Еще мужик с тобой оказался.

— Помню. Нашла о чем говорить. И тогда тоже: брала бы себе да брала. Нет, кинулась искать.

— Он как же, обещал тебе что?

— Зачем? Подошел: «Айда, — говорит, — со мной, там малина крупнее». Я думаю, чего не сходить? Пусть натакает, потом тебя позову.

— Чего же не позвала? Я тебя тогда больше часу искала. Хотела в деревню бежать, баб на помощь кликнуть.

— А и ни к чему было искать! — В Настеньке словно всколыхнулась давняя большая обида. — Зачем кричать-то? Видишь, меня нет, значит, смекай: ягоды хорошие нашла, беру.

Старухи, увлекшись, замолкают, перебираются через валежины.

— Настенька, — вдруг говорит Матрена, — все-таки нехорошо, что ты с мужиком этим пошла. Может, и Василий потому с фронту не вернулся.

— Как?

— Да так. Он, может, в это время в сражение попал, а ты думать про него забыла. Заботиться о солдате некому стало, смерть и прибрала его к рукам.

— А и вправду, Матрена… — Настенька даже прекращает собирать. — Что же теперь делать?

— А ничего. Раньше надо было думать. Себя соблюдать.

— Вот беда-то еще, — вздыхает Настенька.

— Матрен, — наконец говорит она, — он бы вернулся, меня снова лупить начал, Василий-то?

Старухи выбираются на чистое место, решают пообедать. На срезе пенька раскладывают свои припасы. Матрена разворачивает узелок и с любопытством ждет, что достанет Настенька. У подружки оказываются пряники, кральки, слипшиеся конфеты.

— Как девчонка, — не удерживается Матрена. — На сладком живешь.

— Мяконькие, — хвалит Настенька пряники. — На, попробуй. Вчера в лавку привозили.

— В лавку-то разве набегаешься? Экономить надо. Кудрявая береза в животе не вырастет.

Начинает припекать. Появился овод, становится жарко. Старухи сходятся, пьют воду и снова — в разные стороны. Матрена выбирает чисто, как в своем саду, Настенька хватает лучшие ягоды и — скорей к следующему кусту. Она уходит все дальше от Матрены, ломится сквозь заросли и вдруг чувствует, что проваливается. Она пытается задержать падение, хватается за валежину, но та, прогнившая, с треском ломается, и Настенька опускается ниже. И только когда старухе делается по шейку, она нащупывает ногами что-то твердое. Настенька хватается за сук над головой, пытается подтянуться, но не тут-то было.

— Вот еще грех-то, — озабоченно бормочет Настенька и, понимая, что самой ей не выбраться, зовет на помощь подружку.

— Матре-ен, помоги!

Но Матрены не слышно.

Настенька прислушивается и зовет подругу еще раз. В ответ — ни звука. Только птичка тихонько попискивает в кустах. Настенька вдруг понимает, что Матрена далеко и ни за что ее не найдет.

— Матрен, — заплакала она, — подруженька ты моя, Христом-богом тебя прошу, приди, выручи, вызволи меня отсюда. Матрен, не оставляй меня здеся-а…

— Давай руку, горе ты мое, — услыхала она над собой.

— Оставила меня-а, — неутешно подвывает Настенька.

— Айда, кума, выпрастывайся, — вытаскивает подружку Матрена. — Батюшки, а малина-то! Одни волосья остались от Федосьи…

Старухи опасливо заглянули в яму. Там краснело пятно от просыпанных ягод. Настенька заплакала еще горше.

— Всю жизню-то мне не везет… Это зачем я такая родилася-а…

— Да будет тебе, — успокаивает ее Матрена. — Наберем еще. Хошь, я тебе своей отсыплю?

— Ладно, — потихоньку успокаивается Настенька. — Не теперь только. А то еще раз упаду…

— Ты чего реветь-то начала? — спрашивает Матрена, снова устраиваясь в малиннике.

— Испужалась. А ты чего сразу не откликалась?

— Так ведь и ты не вдруг отзываешься. Все «тише» да «тише». Вот и думаю: «Дай, над Настенькой пошучу? Разок один?»

— Боле не шути эдак.

И старухи выбираются к дороге. Они завязывают посудинки, идут назад и частенько останавливаются.

— Ой, не дойду, Матрен. Упаду здесь, и малина не нужна будет.

— А кто звал? Я, что ли, тебя взманила? Айда, копоти по просухе. Слышишь, Илья никак?

— Нет, не Илья, — прислушивается Настенька к глухому раскатистому звуку. — Это щебенку за горой взрывают.

А Матрена и сама устала — так бы присела на пенек и не двигалась.

— Никуда боле с тобой не пойду, не выманишь, — ворчит она.

— Мозжат ноги-то, ровно не свои сделались, — нудит сзади Настенька.

У ворот Матрены подружки расходятся. Та отсыпает Настеньке стакана два малины.

— Заглядывай вечерком, — говорит Настенька. — Чайку попьем.

— Сама лучше.

В избе Матрена, несмотря на усталость, включает электроплитку. Она дожидается, пока вскипит вода, заваривает покрепче чай. Наливает стакан, достает из шкафа сахарницу и слышит, как стукает калитка.

«Неужели Настенька?» — думает Матрена. Точно: она.

— Матрен, я тебе про сон-то не рассказала, — тараторит с порога Настенька. — Угадай, что я во сне видела?

— Ну, рассказывай.

— Сатинчик, Матрен. Иду по базару, вижу: цыган сатинчик продает. Такой сатинчик, такой сатинчик — на гроб хорошо бы. Ведь сколь охочусь, не могу натакаться, а тут поталанило. Хватилась, а денег — ни копейки. Кинулась домой, схватила портмоне — скорей обратно! А сатинчик весь уж разобрали. Такой сатинчик был синий, со звездами… Матрен, ты не растолкуешь, к чему это? К добру аль нет?

— Не знаю. Давай лучше чай пить.

И старухи садятся за стол, с наслаждением пьют чай. Весь чайник.

— Ну, ладно, пошла, — прощается Настенька. — Не обессудь. Так, говоришь, не знаешь, к чему сон-то?

— Не знаю.

Один в лесу

Собирает будто Марья в дорогу его, приговаривает:

— На люди поедешь, Афанасий, надень новый пониток.

Достала жена из сундука обновку, начала мужа наряжать, пуговицы застегивать. И не сходится на груди одежка, и дышать трудно, а Марья все тянет и тянет пуговицу к петле.

Просит и зовет ее Афанасий по-старому:

— Марея, Марея, отпусти ты меня — тяжело!

И уже не Марья это, а невесть откуда взявшийся чернобородый кудрявый мужик, странно знакомый Афанасию, — стягивает на груди одежду.