— Это сколь же голов надо, чтобы каждому по три-четыре килограмма привезти? В килограмме около пятидесяти штук, в трех — полтораста, да умножить на… Много надо рыбы, ребятешки!

— Лизавета, моя голубушка… Ох и замерз! Вот ужо приеду, она у меня уж и печку истопила, ухи нахлебаемся, на печь залезем…

— Вот уж будет делов!

Вода снова полезла из лунок наружу.

— Нет уж, ребятешки, все. Отстряпались.

— Слушайте, а этот-то где? С бородой?

— А и вправду. Уж не утоп ли?

Несколько мужиков подошли к проруби.

— Едакую оказию прорубил. Как, ровно, рубахи полоскать собрался.

— Да ну, крикнул бы, поди. Возле мотика небось.

Но и возле мотоцикла рыбака-новичка никого не было. Рыбаки все подходили к проруби, лед затрещал.

— Что там такое, мужики? — послышался среди рыбаков голос. — Ну-ка, пропустите.

— Да вот он! — Кто-то обнаружил в толпе парня с бородой. Он, видно, ходил в лес за дровами и теперь пробивался с охапкой хвороста к своей лунке. — А мы думали, ты утонул…

Ловили до сумерек, домой ехали уже затемно.

— А дед-то Никита до чего дорыбачился: пошел греться, а яшшик к заднице примерз. Сам уж ничего не чует. Вертается обратно: «Ребятешки, чо мудряетесь, отдайте яшшик…»

— Ну, кажись, приехали. Ох, спина-то… Дед Никита, живой? Эй, мужики, толкните его, заколел старик.

— Лизавета, голубушка, ягодка моя…

Когда я собирался поступать в институт, родители отсоветовали мне селиться в общежитии: не будет возможности заниматься. Я снял комнату в «частном секторе» — небольшом домике на окраине. Хозяин — я вскоре стал называть его просто дядей Петей — жил пока один, жена уехала в гости к дочери, так что заниматься мне действительно никто не мешал. Но вот по ночам…

— Женя, ты спишь? — раздается в темноте голос дяди Пети. — Если спишь, то скажи, я не буду тебя беспокоить.

— Не сплю.

— Тогда ответь мне на такой вопрос: есть я или меня уже больше нет?

— Есть.

— Так. Сейчас проверим. — Дядя Петя решительно поднимается с кровати, включает свет, подходит к тумбочке. Он достает из нее помятый лист бумаги и подает мне. — Письмо от дочки. Прошу тебя: прочитай и сделай вывод.

Я беру письмо и, едва привыкнув к свету, читаю.

— Вот видишь, — перебивает меня дядя Петя, — все «мама», да «мама». Хоть бы в одном месте было сказано «папа»! И сын тоже — зачем ни придет — все к матери. Со мной — ни слова. Я сейчас лежу, так на меня даже сомнение нашло: есть я или меня уже нет боле? Чудно стало. Дай, думаю, Женьку спрошу, он парень грамотный. А, Жень? Пощупай, пожалуйста: есть?

Я дотрагиваюсь до плеча дяди Пети и говорю: «Есть».

— Ну, слава богу, — горько усмехается тот, гасит свет и уже в постели прибавляет: — Как снова народился.

Ворочается, вздыхает, и я вновь слышу:

— Женя, ты спишь? Если спишь, то…

— Сплю.

— Ну, ладно, спи. А мне не спится. Все думаю.

— О чем? — Я, кажется, начинаю раздражаться.

— Вот умру, что там есть буду? Ты не знаешь, чем покойники по ночам питаются?

Мы хохочем, и, немного успокоившись, я прошу:

— Дядя Петя, давайте спать: с утра заниматься надо. А то не поступить.

— Поступишь! — успокаивает меня дядя Петя. — Вот мне, старому, нечего и соваться. Айда, скажут, проваливай, пока цел.

Дядя Петя немного молчит и, наконец, изрекает:

— Жизнь прошла, Женька, мимо, как почтальон с конвертом.

— Непонятно.

— Чего тебе непонятно? Ты домой с занятий приходишь, зачем в почтовый ящик заглядываешь?

— Письмо жду… от родителей.

— От родителей ты на днях получил. Но все равно. Ты — дождешься. А я вот всю жизнь его выглядываю: вон идет в фуражке с козырьком… И все — мимо.

Лежу, вспоминаю ее, жизнь свою — от начала и до конца — и нахожу, что все почти — зазря. Робить еще вот таким парнишкой начал. Отец мой в карьере зимой наладился известку обжигать. Нагрузит мне, бывало, полный сидор, поможет на спину взвалить и — понесся… хвост затресся. Сколько мои ноженьки прошли, не всякое колесо столько проехало. К возу сзади прицепишься за петлю — тебя, глядишь, за это хлыстиком оплетут. Идешь и думаешь: «За что? Или я, парнишка, лошадь у тебя измаю?» А отец из вырученных денег оставит матери сколь-нибудь на пропитание, остальные пропьет! Мне и на пряник не перепадает!

Раз перед пасхой пошел я в Шуранку — там народ богато жил. Стал через ручей переправляться, оступился, известку подмочил. Спину зажгло, а мешок бросить жалко. Иду — кругом весна, цветочки, пичужки поют, ветер теплый гуляет, а у меня сзади спину поджаривает. Так мне обидно стало: за что маюсь?

Продал известку, вернулся домой, подаю отцу деньги. Он, как всегда, оставляет матери на пропитание, остальные — в карман! Я к нему и приступил: «Тять, где справедливость?»

Он молчком сходил во двор, не поленился, принес витень, подает мне: «Отмерь от кнутовища две четверти». Я отмерил. «Вот отсюда, — говорит, — и дальше справедливость пошла». Да как начал мне вкладывать! «Робь, — говорит, — знай! Родился на свет — жить охота?» — «Охота!» — кричу. «Ну, а раз охота, работай! Да еще спасибо скажи, что ни о чем думать не надо». — И, знай, вкладывает!

Помолчали немного, потом опять.

— Жень, ты спишь?

— Нет.

— А чего, тоже не спится?

— Слушаю.

— А-а. Я говорю, зачем было тогда кнутом? За что? Сказал бы — я так понял. Так всю жизнь робил, не рассуждал, раз батя не велел, а теперь задумался: к чему? К чему, например, надо было дом этот ставить? Кряхтеть, надрываться? Чтобы теперь в нем вдвоем с бабкой в прятки играть? Да ладно бы вдвоем, а то она как уедет к дочери… Выйдешь на середину комнаты: ого-го! — только эхо по углам раздается! Один, как перст…

Дядя Петя некоторое время лежит молча, обиженно дышит и заключает:

— Вот и выходит, Женька, что труды мои были ни к чему, дети про меня забыли, а почтальон…

— Не надо так отчаиваться. Все еще образуется, — лишь бы что-то сказать, успокаиваю я дядю Петю.

— Эх, Женька! У меня на работе товарища проводили на пенсию, а он через две недели помер. Все строился: баню свою, избушку в саду поставил — жить собирался. Придешь к нему — он что-нибудь делает, напевает: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди». Так и я — прособирался. Ладно, спим.

Жень, — слышу я напоследок, — а он придет ко мне, почтальон-то, или мне его не ждать боле?

— Придет, — отвечаю я сквозь сон.

Когда я возвращаюсь с экзамена, дядя Петя, наклонившись над плитой, что-то перемешивает в сковородке.

— Сдал? — интересуется он.

— Вроде сдал.

Дядя Петя достает из шкафа чистые тарелки, вытирает каждую полотенцем.

— Может, подогреть?

— Что?

— Тарелки. Англичане подогревают.

— Мы же не англичане.

Обед действительно хорош: под жареной молодой картошкой оказался срезанный пласт мяса. Кушанье было приправлено острым соусом, обложено свежими помидорами.

— Вкусно, — хвалю я.

К нам приходят соседи: Иван Николаевич Пильщиков и Егор Степанович Мякишев, оба шоферы. Налаживается неторопливая беседа, а потом смачная игра в карты. Она сопровождается такими бесцеремонными подковырками, какие могут позволить себе только давно знакомые люди. Больше всего достается хозяину. За его простодушие. Но снова интересно: почему именно к простодушному-то всех и тянет, у него собираются? Не забывают и про меня.

— Евгений, ты почему с нами в карты не садишься играть?

— Не умею.

— Так мы тебя научим.

— Повременю.