На своей еланке я достал из кустов отяжелевшую от росы косу. Поправил ее бруском и пошел первый ряд. Тело с непривычки ныло, но косить по холодку было легко. И тот дурманящий запах, что исходит от травы в жару, еще не появился. Кончив ряд, я прошелся по лезвию бруском. Недалеко, реже чем у меня, отозвались брусками те, с кем я коротал ночь. Дед мой говорил, что по этому можно определить, кто косит: старый или молодой, усталый или нет.

— Пришли уже, — подумал я про стариков.

Было очень тихо.

По холодку

Ранним летним утром, в четыре часа, громко забарабанили в окно.

— Матрена, ты чего делаешь? Спишь аль нет?

— Какой тут сон? — ворчит Матрена Александровна, спускаясь с высокой деревянной кровати. — Мертвый поднимется от такого звону. Что на тебя угомону-то нет? Айда заходи.

Настенька, сухонькая и суетливая старушка, успела от окна добежать до крыльца и, лишь отскочил засов двери, прошмыгнула в избу.

— А я так и думала: ты все равно, мол, не спишь, дай, добегу, спрошу.

Настенька, пока говорила, успела присесть на табуретку, перескочить на диванчик и теперь гнездилась уже на лавке.

— Матрен, — Настенька помолчала, насколько смогла вытерпеть ее беспокойная натура. — Матрен! Айда по малинку сходим? По холодку!

— Настенька, — назидательно отвечала Матрена, расчесывая волосы, — ведь тебе семьдесят второй пошел. Одумайся, девка. Упадешь там или колодой придавит — что будешь делать?

— Не придавит, — стрельнула детскими глазенками Настенька.

— А ну как?

— На помощь кого-нибудь позовем.

— Кому мы нужны, этакие? Будешь пищать там, как комар.

— Ну, придавит, и делов-то: таковские!

Странно: Матрена с самого начала знала, что уступит, и все будет по-Настенькиному. Ей и самой хотелось малины — так бы и попила с чаем. Для года и насушить маленько не помешает. Но ведь далеко! Ноги по избе еле таскаешь!

— Как-нибудь, Матрен, — словно угадывает ее мысли подружка, снова перескакивая с лавки на стул. — Больно уж малинки захотелось. Люди вон по сколь несут…

— То — люди. А мы с тобой — две черепахи. Ты чего с вечера молчала?

— Да я сама сегодня только надумала. Лежала-лежала, да наутро мне в голову-то и вступило.

— Слушай, — Матрена спорила уже только из-за упорства, а сама потихоньку умывалась, одевалась по-походному, — по-моему, тебе не в голову вступило. И поесть ничего не сварено — хоть бы яичко какое с собой взять.

— У меня варятся, я поставила, — обрадовалась соседка.

— Ну, айда, калишь так, собирайся. Согрешила я с тобой.

И Настенька  п о л е т е л а  собираться.

Матрена пошла в огород, нащипала свежего лука, сорвала пару прохладных огурцов. В избе посмотрела на подоконнике помидоры и отобрала поспелее для внучки. Два желтых положила в тряпочку: себе и Настеньке. Собрав узел, посмотрела, не включена ли плитка, и вышла на крылечко.

На улице — благодать божья. Утро теплое — июль. Легкий туманец гуляет над зеленью огородов. С крыльца видны на косогоре свежескошенные ряды сена. За косогором — лес, а дальше — всего верст с пяток будет — выруба, малинник.

— Наказанье мне с ней, — говорит Матрена и идет к Настеньке.

Дом у подружки ветхий. Зимой Настенька лопатой убирает из сеней снег — столько его наметает. Матрена привыкла к виду Настенькиного жилища, а как-то воротилась из гостей — к сыну на месяц ездила — так испугалась.

— Настенька, ты как в нем живешь? Не боишься, придавит?

— Не придавит. Я скорей помереть успею.

Ну, что с ней сделаешь?

Свайки фундамента прогнили, изба уныло смотрит окнами вниз. Крыша зелена от моха и вся протекает. Матрене всегда бывает смешно вспоминать, как однажды осталась в дождик у подружки: та бегала по избе и подставляла тазы и ведра под струйки с потолка. Посудой была уставлена вся изба, а сами старушки сидели в переднем углу под образами. Там почему-то не текло.

Матрена подошла к воротам, но открывать их побоялась: больно уж накренились. И вага, подпирающая их, совсем прогнила.

— Настенька, — позвала Матрена подружку.

— Иду! — откликнулась та уже во дворе. Она открыла ворота и поскорей выпорхнула на улицу. Подальше от греха.

— Сама боишься, — смеется Матрена. — Взяла, повалила бы их, на дрова испилила. А вместо ворот — загородочку с калиткой.

— Опять работа, — отвечает Настенька. — Расход. Может, постоят еще сколько.

И старухи пошли за малиной.

Матрена идет неторопко, прилежно смотря на дорогу, Настенька частит впереди и без умолку тараторит.

— Матрен, это какая бабочка?

— Крапивница.

— А вот и не крапивница. Это — махаон.

— Ну, пусть будет махаон. Чего встала-то? Давай, припусти за своим махаоном, как девчонка.

— Так интересно ведь! Мне Надя раз, внучка, коллекцию приносила, так там каких только бабочков не было! И полосатенькие, и пятнышки на крыльях получились…

— А не знаешь, зачем у тебя в избе на потолке пятнышки получились?

— Будет тебе, Матрен. Итак вся иззаботилась.

— Оно и видно.

— Матрена, Матрен, — снова трастит Настенька, — какой мне сегодня сон приснился — ни за что не угадаешь.

— Василий, поди?

— Нет, Матрен. Василий, царство ему небесное, — это плохой сон.

— Зачем же плохой?

— Затем, что бьет меня всё.

— И во сне бьет?

— И во сне. Живой сколько бил и теперь, видать, не натешился. Схватит за волосы и таскает, пока не проснешься.

— Нет, меня Гриша не бивал. Если и приснится, то все чего-нибудь делаем вместе. То на покос едем, то за дровами. Один раз во сне поссорились — и то перед смертью уж его. Перекатываем будто баню. Он бревна кладет, а я мох в пазы подтыкаю. И вот он на меня заругался: мох, мол, сырой, не могла сухого набрать. После того вскоре и кончился. Я еще тогда подумала про мох-то — не к добру, мол. Сырой опять же…

— У тебя Гриша — что… — вздыхает Настенька. — Не пил, не гулял. А мой… Сижу раз, жду его с работы. Гляжу, свекровь в окошко стучит. «Беги, — говорит, — девка, у Липки Голишкиной он сидит». Выскочила, понеслась. По-легкому, в чем была. А осень уж стояла. Подбежала к дому ее, хотела успокоиться, а сердце тошней, того бьется. Зашла во двор, в сенки. Вижу, у порога сапоги его стоят, начищенные. А, думаю, вот кто тебе сапоги мажет! Схватилась за ручку, дверь распахнула. Вижу: сидят, бутылка на столе, закуска — все, как положено. И Липка — мужика у нее посадили, вот она и… закуделивает. А мой — как ни в чем не бывало: «Милости просим, — говорит, — айда с нами». Я как топну ногой: «Ты, — говорю, — зачем тут оказался?» Схватила сапоги его, выскочила на улицу — и домой! Прилабонила, а свекроушка меня дожидается: что, мол, и как? Я ей сапоги выкладываю: «Пусть, — говорю, — теперь попробует!» А та посмотрела на меня, вздохнула: «Молодец, — говорит. — Теперь он точно там до утра останется».

Матрена обычно смеялась сдержанно, но тут даже приостановилась — потеха!

Старухи присаживаются отдохнуть у колодца. Матрена покрутила во́ротом, достала иссиня-светлой воды. Настенька жадно пьет из кружки, а Матрена наливает в бутылку: холодная.

Старухи идут в гору, доходят до половины, и Настенька останавливается.

— Ой, Матрена, погоди, устала.

— Айда знай. Вон еще сколько стебать. Взялась, так иди.

— Тебе легче, — говорит вдруг Настенька.

— Чего это мне легче-то? — обижается Матрена.

— А то, что с мужиком жила, не изробилась.

— Что же теперь делать? Я ведь не виновата, что ему бронь дали.

— Все равно легче, — упорствует Настенька.

— Знаешь, что? — не на шутку обижается Матрена. — Если еще будешь так говорить, встану на этом месте и не пойду дальше.

И старухи снова двинулись в путь. Они взобрались на гору, оглянулись и нашли в деревне свои домики. У Матрены на хозяйство любо посмотреть: крыша из старинного железа, как новая, забор стоит ровно. Даже грядки разбиты в строгом порядке. Настенькина же изба…