(VII, 20) Сенат вынес постановление о том, чтобы консулы Гай Марий и Луций Валерий обратились к народным трибунам и преторам по своему выбору и приложили усилия к сохранению державы и величества римского народа[807]. Они обратились ко всем народным трибунам, за исключением Сатурнина, и ко всем преторам, за исключением Главции. Они приказали всем тем, кому дорого благо государства, взяться за оружие и следовать за ними. Все повиновались им. Из храма Санка[808] и из государственных арсеналов римского народа, по распоряжению консула Гая Мария, было роздано оружие. Тут уже — чтобы мне не говорить о дальнейших событиях — я спрошу тебя самого, Лабиен! Когда Сатурнин с оружием в руках занимал Капитолий и вместе с ним были Гай Главция, Гай Савфей, а также пресловутый Гракх[809], вырвавшийся из колодок и эргастула, ну, и твой дядя Квинт Лабиен (назову также и его, раз ты этого хочешь); когда, с другой стороны на форуме находились консулы Гай Марий и Луций Валерий Флакк, а за ними весь сенат и притом тот сенат, который вы сами, не уважающие нынешних отцов-сенаторов, обычно восхваляете, чтобы вам было еще легче умалить достоинство нынешнего сената; когда всадническое сословие (и какие римские всадники! Бессмертные боги! Это были наши отцы, принадлежавшие к тому поколению, которое тогда играло важную роль в государстве и обладало всей полнотой судебной власти[810]), когда все люди, принадлежавшие ко всем сословиям и полагавшие, что их собственное благополучие зависит от благополучия государства, взялись за оружие, то как же, скажи на милость, следовало поступить Гаю Рабирию? (21) Да, Лабиен, я спрашиваю именно тебя. Когда консулы, в силу постановления сената, призвали народ к оружию; когда Марк Эмилий[811], первоприсутствующий в сенате, появился на комиции[812] вооруженный, причем он, едва будучи в силах ходить, полагал, что его немощные ноги не помешают ему преследовать противника, но не позволят обратиться в бегство перед ним; когда Квинт Сцевола[813], удрученный годами, истощенный болезнью, бессильный, опираясь на копье, явил и силу своего духа и слабость своего тела; когда Луций Метелл, Сервий Гальба, Гай Серран, Публий Рутилий, Гай Фимбрия, Квинт Катул и все тогдашние консуляры ради общего блага взялись за оружие, когда сбежались все преторы, вся знать, все юношество; когда Гней и Луций Домиции[814], Луций Красс, Квинт Муций, Гай Клавдий, Марк Друс, когда все Октавии, Метеллы, Юлии, Кассии, Катоны, Помпеи, когда Луций Филипп, Луций Сципион, Мамерк Лепид, Децим Брут, когда даже присутствующий здесь Публий Сервилий, под чьим империем ты сам служил, Лабиен, когда присутствующий здесь Квинт Катул (тогда еще совсем молодой человек), когда присутствующий здесь Гай Курион, — словом, когда все прославленные мужи были вместе с консулами, что, скажи на милость, подобало делать Гаю Рабирию? Запереться ли, удалиться и спрятаться в неизвестном месте и скрыть свою трусость в потемках и за надежными стенами или, быть может, подняться на Капитолий и примкнуть там к твоему дяде и к другим людям, в смерти искавшим спасения от своей позорной жизни, или же присоединиться к Марию, Скавру, Катулу, Метеллу, Сцеволе, словом, ко всем честным людям, чтобы вместе с ними либо спастись, либо пойти навстречу опасности?

(VIII, 22) А ты сам, Лабиен? Как поступил бы ты при таких обстоятельствах и в такое время? Если бы трусость побуждала тебя бежать и скрыться, если бы бесчестность и бешенство Луция Сатурнина влекли тебя в Капитолий, а консулы призывали тебя к защите всеобщего благополучия и свободы, то чьему, скажи, авторитету, чьему зову, какой стороне, чьему именно приказанию предпочел бы ты тогда повиноваться? «Мой дядя, — говорит он, — был вместе с Сатурнином». А с кем был твой отец? А родственники ваши, римские всадники? А вся ваша префектура, область, соседи? А вся Пиценская область[815]. Бешенству ли трибуна повиновалась она или же авторитету консула? (23) Я лично утверждаю: в том, за что ты теперь восхваляешь своего дядю, до сего времени еще никто никогда не признавался; повторяю, еще не нашлось такого испорченного, такого пропащего человека, до такой степени утратившего, не говорю — честность, нет, даже способность притворяться честным, чтобы он сам сознался в том, что был в Капитолии вместе с Сатурнином. Но ваш дядя, скажут нам, там был; положим, что он там действительно был и притом не вынужденный к этому ни отчаянным положением своих дел, ни каким-либо семейным несчастьем; приязнь к Сатурнину, предположим, побудила его пожертвовать благом отечества ради дружбы. Почему же это могло стать для Гая Рабирия причиной измены делу государства, причиной отказа встать в ряды честных людей, взявшихся за оружие, неповиновения зову и империю консулов? (24) Но положение дел, как мы видим, допускало для него три возможности: либо быть на стороне Сатурнина, либо быть на стороне честных людей, либо скрыться. Скрыться было равносильно позорнейшей смерти; быть на стороне Сатурнина было бы бешенством и преступлением; доблесть, честность и совесть заставляли его быть на стороне консулов. Итак, ты вменяешь Гаю Рабирию в вину, что он был на стороне тех людей, сражаясь против которых, он показал бы себя безумцем, а оставив их без поддержки — негодяем?

(IX) Но, скажешь ты, был осужден Гай Дециан[816] (о котором ты говоришь так часто) за то, что он, при горячем одобрении со стороны честных людей обвиняя Публия Фурия, человека, запятнавшего себя многими позорными делами, осмелился на народной сходке сокрушаться о смерти Сатурнина; Секст Тиций[817] тоже был осужден за то, что хранил у себя в доме изображение Луция Сатурнина; этим своим приговором римские всадники установили, что дурным гражданином, недостойным оставаться в числе граждан, является всякий, кто, храня у себя изображение мятежника и врага государства, тем самым чтит его после его смерти, всякий, кто вызывает сожаление о нем среди мало осведомленных людей, возбуждая их сострадание, или же кто обнаруживает намерение подражать его преступным деяниям. (25) Поэтому я не понимаю, Лабиен, где мог ты найти это хранящееся у тебя изображение Луция Сатурнина, так как после осуждения Секста Тиция не находилось никого, кто бы осмелился хранить у себя это изображение. И если бы ты об этом слышал, или, по возрасту своему, мог об этом знать, ты, конечно, никогда бы не принес на ростры, то есть на народную сходку, того изображения, за которое Секст Тиций, поместивший его у себя в доме, поплатился изгнанием и жизнью; ты никогда бы не направил свое судно на те скалы, о которые, как ты видел, разбился корабль Секста Тиция и где потерпел кораблекрушение Гай Дециан. Но во всем этом ты допускаешь оплошность по своей неосведомленности. Ведь ты взялся вести дело о том, чего ты помнить не можешь; ибо оно еще до твоего рождения стало достоянием прошлого, а ты передаешь в суд такое дело, в котором, если бы тебе позволил твой возраст, ты, конечно, принял бы участие сам. (26) Или ты не понимаешь, прежде всего, кто такие те люди и как славны те мужи, которых ты посмертно обвиняешь в величайшем преступлении, затем — скольких из тех, которые живы, ты тем же обвинением подвергаешь величайшей опасности, угрожающей их гражданским правам? Если бы Гай Рабирий совершил государственное преступление тем, что взялся за оружие против Луция Сатурнина, то некоторым оправданием ему мог бы тогда служить его возраст. Ну, а Квинт Катул, отец нашего современника, отличавшийся величайшей мудростью, редкостной доблестью, исключительной добротой? А Марк Скавр, человек известной всем строгости взглядов, мудрости, дальновидности? А двое Муциев, Луций Красс, Марк Антоний, находившийся тогда во главе войск вне пределов города Рима, — все эти люди, проявившие в нашем государстве величайшую мудрость и дарование, а также и другие, занимавшие разное положение, стражи и кормчие государства? Как оправдаем мы их после их смерти? (27) Что будем мы говорить о тех весьма уважаемых мужах и выдающихся гражданах, римских всадниках, которые тогда, вместе с сенатом, защитили неприкосновенность государства, о тех эрарных трибунах[818] и гражданах всех других сословий, которые тогда взялись за оружие, защищая всеобщую свободу? (X) Но зачем говорю я обо всех тех людях, которые повиновались империю консулов? Что будет с добрым именем самих консулов? И Луция Флакка, жреца и руководителя священнодействий, человека исключительно ревностно относившегося к своей государственной деятельности и к выполнению своих должностных обязанностей, мы посмертно осудим за нечестивое преступление и братоубийство?[819] И мы посмертно запятнаем этим величайшим позором даже имя Гая Мария? Гая Мария, которого мы по всей справедливости можем назвать отцом отчизны, отцом, повторяю, и родителем вашей свободы и этого вот государства, мы посмертно осудим за злодеяние и нечестивое братоубийство? (28) И в самом деле, если для Гая Рабирия за то, что он взялся за оружие, Тит Лабиен признал нужным воздвигнуть крест на Марсовом поле, то какую, скажите мне, казнь придумать для того человека, который призвал граждан к оружию? Более того, если Сатурнина заверили в личной неприкосновенности, о чем ты не перестаешь твердить, то в ней его заверил не Гай Рабирий, а Гай Марий, он же ее и нарушил, конечно, если признать, что он своего слова не сдержал. Но как это заверение, Лабиен, могло быть дано без постановления сената?[820] Настолько ли чужой человек ты в нашем городе, настолько ли не знаком ты с нашими порядками и обычаями, что не знаешь всего этого, так что кажется, будто ты путешествуешь по чужой стране, а не исполняешь должностные обязанности у себя на родине?