Первые месяцы консульства Цицерона ознаменовались его выступлениями против земельного закона Рулла и защитой Гая Рабирия; вторая половина его консульства прошла в борьбе с движением Катилины. Политическая программа Катилины была неопределенной: приход к власти законным или же насильственным путем, ограничение власти сената. Катилина имел успех среди низших слоев населения, разорившихся ветеранов Суллы и среди разорившихся нобилей, надеявшихся освободиться от долгов и достигнуть высших должностей. В Фезулах (Этрурия) центурион Гай Манлий собрал вооруженные отряды, чтобы двинуться на Рим; Цицерона предполагалось убить. Борьба усилилась летом 63 г. Слухи о поджоге Рима и о резне, подготовляемых Катилиной, усилились, этот вопрос обсуждался в сенате в его присутствии. В октябре Красс получил анонимные письма с советом уехать из Рима и этим спастись от смерти. Были получены сведения, что Манлий двинется на Рим 27 октября и что в ночь с 28 на 29 октября заговорщики подожгут Рим и устроят резню. 2 октября сенат принял senatus consultum ultimum (см. вводное примечание к речи 8). Было решено двинуть войска против Манлия, который был объявлен врагом государства (hostis publicus). Катилина был привлечен к суду по обвинению в насильственных действиях, на основании Плавциева закона. Он предложил ряду лиц взять его под стражу у себя в доме (custodia libera), но встретил отказ.

В ночь с 6 на 7 ноября заговорщики собрались в доме у Марка Порция Леки; были отданы последние распоряжения: насчет восстания и, в частности, убийства Цицерона, который узнал об этом через своих осведомителей и усилил охрану города. 8 ноября Цицерон созвал сенат в храме Юпитера Статора и обвинил Катилину, явившегося в сенат, в противогосударственных действиях. Не имея улик, Цицерон предложил ему покинуть Рим (первая речь против Катилины). В ночь на 9 ноября Катилина выехал из Рима в лагерь Манлия. 9 ноября Цицерон выступил на форуме и сообщил народу о своих действиях (вторая речь), он предостерег заговорщиков, оставшихся в Риме, от каких-либо выступлений.

Военные действия против Катилины были поручены консулу Гаю Антонию и претору Квинту Метеллу Целеру. Прямые улики против заговорщиков были получены в ночь со 2 на 3 декабря, при аресте послов галльского племени аллоброгов; послы везли собственноручные письма заговорщиков к Катилине. Рано утром 3 декабря Цицерон арестовал заговорщиков Лентула Суру, Цетега, Габиния и Статилия. В храме Согласия был созван сенат, которому Цицерон доложил о событиях минувшей ночи; письма были предъявлены заговорщикам, которые признали их подлинность. Сенат заставил Публия Корнелия Лентула Суру сложить с себя звание претора. Цицерон был объявлен «отцом отечества», от его имени было назначено благодарственное молебствие богам. 3 декабря он произнес перед народом речь о получении им прямых улик о заговоре (третья речь против Катилины).

4 декабря сенат объявил заговорщиков врагами государства. 5 декабря сенат собрался в храме Согласия. Избранный консул Децим Юний Силан высказался за смертную казнь как для задержанных, так и для других заговорщиков, если они будут схвачены. Избранный претор Гай Цезарь высказался за пожизненное заключение и конфискацию имущества заговорщиков. Его предложение и колебания среди сенаторов заставили Цицерона выступить с речью (четвертая речь против Катилины); он высказался против предложения Цезаря и за смертную казнь. Речь Марка Катона склонила сенат к решению о немедленной казни пятерых заговорщиков, которая и была совершена вечером 5 декабря в подземелье Мамертинской тюрьмы. 5 января 62 г. под Писторией произошло сражение между войсками Гая Антония, которыми командовал его легат Марк Петрей, и отрядами Катилины, окончившееся истреблением последних вместе с их предводителем.

Цицерон ставил себе в большую заслугу раскрытие и подавление заговора Катилины — «спасение государства, достигнутое им трудами и ценой опасностей»; он описал свое консульство в двух поэмах: «О моем консульстве», 61 г., и «О моем времени», 54 г.

(I, 1) Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды? Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине[830], ни стража, обходящая город, ни страх, охвативший народ, ни присутствие всех честных людей, ни выбор этого столь надежно защищенного места для заседания сената[831], ни лица и взоры всех присутствующих? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт? Кто из нас, по твоему мнению, не знает, что́ делал ты последней, что́ предыдущей ночью, где ты был, кого сзывал, какое решение принял? (2) О, времена! О, нравы![832] Сенат все это понимает, консул видит, а этот человек все еще жив. Да разве только жив? Нет, даже приходит в сенат, участвует в обсуждении государственных дел, намечает и указывает своим взглядом тех из нас, кто должен быть убит, а мы, храбрые мужи, воображаем, что выполняем свой долг перед государством, уклоняясь от его бешенства и увертываясь от его оружия. Казнить тебя, Катилина, уже давно следовало бы, по приказанию консула[833], против тебя самого обратить губительный удар, который ты против всех нас уже давно подготовляешь. (3) Ведь высокочтимый муж, верховный понтифик Публий Сципион[834], будучи частным лицом, убил Тиберия Гракха, пытавшегося произвести лишь незначительные изменения в государственном строе, а Катилину, страстно стремящегося резней и поджогами весь мир превратить в пустыню, мы, консулы, будем терпеть? О событиях далекого прошлого я, пожалуй, говорить не буду — например, о том, что Гай Сервилий Агала своей рукой убил Спурия Мелия, стремившегося произвести государственный переворот[835]. Была, была некогда в нашем государстве доблесть, когда храбрые мужи были готовы подвергнуть гражданина, несущего погибель, более жестокой казни, чем та, какая предназначена для злейшего врага. Мы располагаем против тебя, Катилина, решительным и веским постановлением сената. Не изменяют государству ни мудрость, ни авторитет этого сословия; мы — говорю открыто — мы, консулы, изменяем ему.

(II, 4) Сенат, своим постановлением, некогда обязал консула Луция Опимия принять меры, дабы государство не понесло ущерба[836]. Не прошло и ночи — и был убит, вследствие одного лишь подозрения в подготовке мятежа, Гай Гракх, сын, внук и потомок знаменитых людей; был предан смерти, вместе со своими сыновьями, консуляр Марк Фульвий[837]. На основании такого же постановления сената, защита государства была вверена консулам Гаю Марию и Луцию Валерию[838]. Заставила ли себя ждать хотя бы один день смерть народного трибуна Луция Сатурнина и претора Гая Сервилия, вернее, кара, назначенная для них государством? А мы, вот уже двадцатый день[839], спокойно смотрим, как притупляется острие полномочий сената. Правда, и мы располагаем таким постановлением сената, но оно таится в записях и подобно мечу, вложенному в ножны; на основании этого постановления сената, тебя, Катилина, следовало немедленно предать смерти, а между тем ты все еще живешь и живешь не для того, чтобы отречься от своей преступной отваги; нет, — чтобы укрепиться в ней. Хочу я, отцы-сенаторы, быть милосердным; не хочу, при таких великих испытаниях для государства, показаться безвольным; но я сам уже осуждаю себя за бездеятельность и трусость. (5) В самой Италии, на путях в Этрурию, устроен лагерь на погибель римскому народу; с каждым днем растет число врагов, а самого начальника этого лагеря, императора[840] и предводителя врагов, мы видим в своих стенах, более того — в сенате; изо дня в день готовит он изнутри гибель государству. Если я тотчас же велю тебя схватить, Катилина, если я велю тебя казнить, то мне, несомненно, придется бояться, что все честные люди признают мой поступок запоздалым, а не опасаться, что кто-нибудь назовет его слишком жестоким.