(IV, 11) Итак, Лабиен, кто же из нас двоих действительно сторонник народа: ты ли, считающий нужным во время самой народной сходки отдавать римских граждан в руки палача и заключать в оковы, ты ли, приказывающий на Марсовом поле, во время центуриатских комиций, на освященном авспициями[797] месте воздвигнуть и водрузить крест для казни граждан, или же я, запрещающий осквернять народную сходку присутствием палача, я, требующий, чтобы форум римского народа был очищен[798] от следов этого нечестивого злодейства, я, утверждающий, что народную сходку следует сохранять чистой, поле — священным, всех римских граждан — неприкосновенными, права на свободу — нетронутыми? (12) Хорош народный трибун, страж и защитник права и свободы! Порциев закон избавил всех римских граждан от наказания розгами; этот сострадательный человек вводит вновь бичевание. Порциев закон защитил свободу граждан от посягательств ликтора; Лабиен, сторонник народа, отдал ее в руки палача. Гай Гракх предложил закон[799], запрещающий без вашего повеления выносить смертный приговор римскому гражданину; этот сторонник народа захотел, чтобы дуовиры не только выносили без вашего повеления приговор о судьбе римского гражданина, но осуждали римского гражданина на смерть даже без слушания дела. (13) И ты еще смеешь толковать мне о Порциевом законе, о Гае Гракхе, о свободе этих вот людей, вообще о каких-то сторонниках народа, когда ты сам попытался не только необычайной казнью, но и неслыханной жестокостью выражений оскорбить свободу нашего народа, подвергнуть испытанию его мягкосердечие, изменить его обычаи? Вот ведь слова, которые тебе, милосердному человеку и стороннику народа, доставляют удовольствие: «Ступай, ликтор, свяжи ему руки», — слова, которые не подходят, не говорю уже — к нашему времени свободы и душевной мягкости, но даже к временам Ромула и Нумы Помпилия. Во вкусе Тарквиния, надменнейшего и жесточайшего царя, эти твои слова, обрекающие на казнь, которые ты, мягкий и благожелательный к народу человек, повторяешь так охотно: «Закутай ему голову, повесь его на зловещем дереве»[800]. В нашем государстве, квириты, давно уже утратили силу эти слова, не только потерявшиеся во тьме веков, но и побежденные светом свободы.

(V, 14) Но если бы этот вид судебного преследования действительно служил благу народа или если бы в нем была хотя бы малая доля справедливости и законности, то неужели Гай Гракх отказался бы от него? Видимо, смерть твоего дяди[801] тебя опечалила больше, чем Гая Гракха — смерть его брата, и для тебя смерть дяди, которого ты никогда не видел, была горше, чем для него смерть его брата, с которым он до того жил в полном согласии. И ты караешь за смерть дяди в силу того же права, в силу которого он мог бы преследовать тех, которые убили его брата, если бы пожелал действовать по твоему способу. И римский народ, видимо, горевал по этому Лабиену, дяде твоему, — кто бы он ни был — так же, как некогда горевал по Тиберию Гракху. Или твои родственные чувства более сильны, чем родственные чувства Гая Гракха, или ты, может быть, превосходишь его мужеством, мудростью, влиянием, авторитетом, красноречием? Даже если он обладал этими качествами в самой малой степени, все же в сравнении с твоими их следовало бы признать выдающимися. (15) Но так как Гай Гракх всеми этими качествами действительно превосходил всех людей, то как велико, по твоему мнению, различие между тобой и им? Однако Гай Гракх скорее согласился бы тысячу раз умереть жесточайшей смертью, лишь бы только не допускать на созванной им народной сходке присутствия палача; ведь палачу цензорские постановления воспретили находиться, не говорю уже — на форуме, нет, даже под нашим небом, а также и дышать нашим воздухом и жить в городе Риме[802]. И этот человек смеет себя называть сторонником народа и говорить, что я не забочусь о вашем благе, хотя он выискал самые разнообразные жесточайшие способы казни и формулы — не из того, что помните вы и ваши отцы, а из летописей и из судебников царей[803], между тем как я всеми своими силами, всеми помыслами, всеми высказываниями и поступками своими боролся с жестокостью и противился ей! Ведь не согласитесь же вы находиться в таком положении, какого даже рабы, не будь у них надежды на освобождение, никак не могли бы терпеть. (16) Несчастье, когда испытываешь на себе весь позор уголовного суда, несчастье, когда у тебя конфискуют имущество, несчастье — удалиться в изгнание; однако даже в этом бедственном положении человек сохраняет какую-то видимость свободы. Наконец, если нам предстоит умереть, то умрем как свободные люди — не от руки палача и не с закутанной головой, и пусть о кресте даже не говорят — не только тогда, когда речь зайдет о личности римских граждан; нет, они не должны ни думать, ни слышать о нем, ни видеть его. Ведь не только подвергнуться такому приговору и такой казни, но даже оказаться в таком положении, ждать ее, наконец, хотя бы слышать о ней унизительно для римского гражданина и вообще для свободного человека. Значит, рабов наших избавляет от страха перед всеми этими мучениями милость и одно прикосновение жезла[804], а нас от порки розгами, от крюка[805], наконец, от ужасной смерти на кресте не избавят ни наши деяния, ни прожитая нами жизнь, ни почетные должности, которые вы нам предоставляли? (17) Вот почему, Лабиен, я заявляю или, лучше, объявляю и с гордостью утверждаю: своим разумным выступлением, мужеством и авторитетом я лишил тебя возможности вести это жестокое и наглое судебное преследование, достойное не трибуна, а царя[806]. Хотя ты во время этого судебного преследования и презрел все заветы наших предков, все законы, весь авторитет сената, все религиозные запреты и все официально установленные права авспиций, все же, при столь ограниченном времени, предоставленном мне, об этом ты не услышишь от меня ни слова; у нас еще когда-нибудь будет время для обсуждения этого вопроса.

(VI, 18) Теперь мы будем говорить об обвинении, связанном со смертью Сатурнина и твоего прославленного дяди. Ты утверждаешь, что Луций Сатурнин был убит Гаем Рабирием. Но ведь Гай Рабирий, на основании показаний многочисленных свидетелей, при красноречивейшей защите Квинта Гортенсия, уже доказал ложность этого обвинения. Я же, будь еще у меня полная возможность говорить по своему усмотрению, принял бы это обвинение, признал бы его, согласился бы с ним. О, если бы само дело позволило мне с гордостью заявить, что Луций Сатурнин, враг римского народа, был убит рукой Гая Рабирия! Крики ваши меня ничуть не смущают, напротив, ободряют, показывая, что если еще есть недостаточно осведомленные граждане, то их немного. Поверьте мне, римский народ — этот вот, который молчит, — никогда не избрал бы меня консулом, если бы думал, что ваши крики приведут меня в замешательство. Но вот, восклицания уже стихают; прекратите же крики, доказывающие ваше неразумие и свидетельствующие о вашей малочисленности! (19) Я охотно признал бы это обвинение, если бы мог это сделать, не греша против истины, или, вернее, если бы у меня еще была полная возможность говорить, что́ найду нужным; повторяю, я признал бы обвинение, что Луций Сатурнин был убит рукой Гая Рабирия, и я счел бы это деяние прекрасным; но, коль скоро я не могу этого сделать, я призна́ю факт, который принесет ему меньшую славу, но для обвинения будет иметь значение не меньшее. Я признаю́, что Гай Рабирий взялся за оружие с целью убийства Сатурнина. Что скажешь ты, Лабиен? Какого более важного признания ждешь ты от меня или, вернее, какого более тяжкого обвинения против Рабирия? Или ты, быть может, усматриваешь некоторую разницу между убийцей и человеком, взявшимся за оружие с целью убийства? Если убить Сатурнина было беззаконием, то взяться за оружие, угрожающее Сатурнину смертью, нельзя было, не совершая злодейства; если ты признаешь, что за оружие взялись законно, [то ты неизбежно должен допустить законность убийства.] [Лакуна.]