В первой половине 63 г., т. е. через 36 лет, народный трибун Тит Лабиен, человек, в то время принадлежавший к окружению Гая Юлия Цезаря, привлек престарелого сенатора Гая Рабирия к суду за это убийство. При этом была воскрешена уже отжившая в то время процедура суда за perduellio, т. е. за тягчайшее государственное преступление. В соответствии с этой процедурой, дело Рабирия предварительно было рассмотрено судом в составе двух человек, назначенных претором; этими duoviri perduellionis были Гай Цезарь и его родственник Луций Юлий Цезарь, бывший в 64 г. консулом. Обвиняемый, осужденный ими на позорную казнь (бичевание и распятие на кресте), воспользовался правом провокации, т. е. апеллировал к народу и предстал перед судом центуриатских комиций. В этом, уже окончательном суде Рабирия защищали Квинт Гортенсий и Цицерон, говоривший вторым; тогда и была произнесена настоящая речь. Процесс этот, по свидетельству историка Диона Кассия, не был окончен, так как претор Квинт Цецилий Метелл Целер, не желая допускать вынесения приговора, спустил знамя, развевавшееся на холме Яникуле, вследствие чего центуриатские комиции должны были быть распущены. В дальнейшем обвинение против Гая Рабирия не было возобновлено. Таким образом, выступление популяров против допустимости применения senatus consultum ultimum политически не удалось, и это чрезвычайное постановление в октябре того же 63 г. было принято сенатом для борьбы с движением Катилины.

(I, 1) Хотя не в моем обычае, квириты, начинать речь с объяснения причины, почему я защищаю того или иного человека (ибо всякий раз как кому-либо из моих сограждан грозила опасность, я видел в этом достаточно законную причину для исполнения долга дружбы), все же, при настоящей защите жизни[787], доброго имени и всего достояния Гая Рабирия, я нахожу нужным сообщить вам о соображениях, заставляющих меня оказать ему эту услугу, так как та же причина, которая мне кажется самой законной для выступления в защиту Рабирия, вам должна показаться столь же законной для его оправдания. (2) Если наши давние дружеские отношения, высокое положение обвиняемого, соображения человечности, неизменные правила моего поведения на протяжении всей моей жизни побудили меня защищать Гая Рабирия, то делать это самым ревностным образом меня заставили забота о благе государства, обязанность консула, наконец, само консульство, вместе с которым вы поручили мне благо государства. Ведь Гая Рабирия, квириты, подвергло опасности, грозящей ему смертью, не преступление, совершенное им, не позорный образ жизни, не давняя заслуженная им и глубокая неприязнь сограждан. Нет, чтобы уничтожить в государстве важнейшее средство защиты достоинства нашей державы, завещанное нам предками[788], и чтобы впредь ни авторитет сената, ни консульский империй[789], ни согласие между честными людьми не могли противостоять губительной язве, угрожающей гражданам, именно затем, ниспровергая эти установления, и посягнули на жизнь одного старого, немощного и одинокого человека. (3) Итак, если честный консул, видя, что расшатываются и уничтожаются все устои государства, должен оказать помощь отчизне, защитить всеобщее благо и достояние, воззвать к честности граждан, а своему личному благу предпочесть всеобщее, то честные и стойкие граждане, какими вы показали себя во все опасные для государства времена, также должны преградить все пути к мятежам, создать оплот для государства, признать, что высший империй принадлежит консулам, что высшая мудрость сосредоточена в сенате и что человек, следовавший этим правилам, достоин хвалы и почестей, а не наказания и казни. (4) Итак, весь труд по защите Гая Рабирия я беру на себя, но усердное желание спасти его должно быть у нас с вами общим.

(II) Вы должны твердо знать, квириты, что с незапамятных времен среди всех дел, которые народный трибун возбуждал, в которых консул брал на себя защиту, которые выносились на суд римского народа, не было еще более важного, более опасного дела, которое потребовало бы большей осмотрительности от вас всех. Ведь это дело, квириты, преследует лишь одну цель — чтобы впредь в государстве не существовало ни государственного совета, ни согласия между честными людьми, направленного против преступного неистовства дурных граждан, ни — в случаях крайней опасности для государства — убежища и защиты для всеобщей неприкосновенности. (5) При таком положении дел я прежде всего, как это и необходимо, когда столь велика угроза для жизни, доброго имени и достояния всех граждан, молю Юпитера Всеблагого Величайшего и других бессмертных богов и богинь, чья помощь и поддержка в гораздо большей степени, чем разум и мудрость людей, правят нашим государством, ниспослать нам мир и милость. Я умоляю их о том, чтобы свет этого дня принес Гаю Рабирию спасение, а государство наше укрепил. Далее я умоляю и заклинаю вас, квириты, чья власть уступает только всемогуществу бессмертных богов: так как в одно и то же время в ваших руках находятся и от вашего голосования зависят и жизнь Гая Рабирия, глубоко несчастного и ни в чем не повинного человека, и благополучие нашего государства, то, решая вопрос об участии человека, проявите свойственное вам сострадание; решая вопрос о неприкосновенности государства, — обычную для вас мудрость.

(6) А теперь, так как ты, Тит Лабиен, постарался поставить преграды моему усердию как защитника и время, предоставленное мне и установленное для защиты, ограничил всего получасом[790], я подчинюсь условиям обвинителя, что является величайшей несправедливостью, и власти моего недруга, что является величайшим несчастьем. Впрочем, ограничивая меня этим получасом времени, ты оставляешь мне возможность выполнить свою задачу защитника, хотя и не даешь мне выступить как консулу, так как для защиты мне почти достаточно этого времени, а для сетований его не хватит. (7) Или ты, быть может, находишь нужным, чтобы я подробно ответил тебе о священных местах и рощах, оскверненных, по твоим словам, Гаем Рабирием?[791] Ведь по этой статье обвинения ты никогда не говорил ничего другого, кроме того, что Гай Макр выдвинул ее против Гая Рабирия. В связи с этим меня удивляет, что ты помнишь об обвинениях, предъявленных Гаю Рабирию Макром, его недругом, но забыл о приговоре, вынесенном беспристрастными судьями, давшими присягу. (III, 8) А разве требует длинных объяснений обвинение в казнокрадстве и поджоге архива? По этому обвинению родственник Гая Рабирия, Гай Курций, с большим почетом, в соответствии с его высокими нравственными качествами, был оправдан торжественно произнесенным приговором; но сам Рабирий, не говорю уже — не был привлечен к суду по этим обвинениям; нет, на него не пало даже малейшее подозрение, против него не было сказано ни одного слова. Требует ли более обстоятельного ответа обвинение насчет сына его сестры? По твоим словам, Рабирий убил его, чтобы добиться отсрочки суда в связи с семейным горем. Неужели можно поверить, чтобы муж его сестры был ему дороже, чем ее сын, и притом настолько дороже, чтобы Рабирий был готов со всей жестокостью лишить своего племянника жизни, дабы добиться двухдневной отсрочки суда над Гаем Курцием? Что касается задержания чужих рабов, будто бы совершенного им в нарушение Фабиева закона[792], наказания розгами и казни римских граждан в нарушение Порциева закона[793], то следует ли говорить об этом подробно, когда вся Апулия оказывает Гаю Рабирию честь своим сочувствием, а Кампания — своей исключительной благожелательностью, когда для избавления его от грозящей ему опасности собрались не только отдельные люди, но чуть ли не сами области страны, причем охватившее их волнение распространилось и за пределами и притом гораздо дальше, чем того требовали добрососедские отношения?[794] Стоит ли мне приводить длинное объяснение в ответ на то, что написано в предложении наложить пеню[795], где говорится, что Рабирий не щадил ни своей, ни чужой стыдливости? (9) Нет, я даже подозреваю, что Лабиен ограничил меня получасом времени именно для того, чтобы я не слишком долго говорил о стыдливости. Итак, тебе понятно, что предоставленное тобою получаса времени мне слишком много для ответа на эти обвинения, взывающие к добросовестности защитника. Вторую часть моей речи — об убийстве Сатурнина — ты пожелал особенно ограничить; между тем оно взывает не к оратору, требуя от него дарования, а к консулу, требуя от него помощи. (10) Что касается суда за государственную измену, в упразднении которого ты то и дело обвиняешь меня, то это обвинение относится ко мне, а не к Рабирию. О, если бы я, квириты, был либо первым, либо единственным человеком, упразднившим этот суд в нашем государстве! О, если бы деяние это, в котором он видит преступление, принесло славу именно мне! И в самом деле, чего могу я желать сильнее, чем в консульство свое удалить палача с форума и крест с поля?[796] Но эта заслуга, квириты, принадлежит прежде всего нашим предкам, которые, изгнав царей, не оставили в свободном народе и следа царской жестокости, затем — многим храбрым мужам, по воле которых ваша свобода не внушает страха жестокостью казней, а ограждена милосердием законов.