(XVIII) Началось слушание дела; был вызван Скамандр в качестве обвиняемого. Обвинял Публий Каннуций, чрезвычайно одаренный человек и опытный оратор. Но его обвинение против Скамандра содержало лишь три слова: «Был захвачен яд». Все копья всей своей обвинительной речи он метал в Оппианика; он раскрыл причину покушения; упомянул о близком знакомстве Оппианика с Фабрициями, описал его образ жизни, его преступность; словом, всю свою обвинительную речь, произнесенную живо и убедительно, он закончил доказательством явного для всех захвата яда. (51) И вот, чтобы ответить ему, встал я. Бессмертные боги! Какое волнение, какая тревога, какой страх охватили меня! Правда, я всегда сильно волнуюсь, начиная свою речь; всякий раз, как я говорю, мне кажется, что я пришел отдать на суд не только свое дарование, но и свою честность и добросовестность; я боюсь, как бы вам не показалось, что я утверждаю то, чего не смогу доказать, а это свидетельствовало бы о моем бесстыдстве, или же что не достигаю того, чего мог бы достигнуть, а это можно было бы приписать моей недобросовестности или небрежности. Но тогда я был до того взволнован, что боялся всего: ничего не сказав, прослыть лишенным дара речи; сказав по делу такого рода слишком много, прослыть совершенно бессовестным человеком. (XIX) Наконец, я собрался с духом и решил говорить смело; ведь людей моего возраста[584] обычно хвалят за то, что они даже в делах, не слишком надежных, не оставляют своего подзащитного, находящегося в отчаянном положении. Так я и поступил. Я так боролся, так изыскивал разные способы доказательства, так неутомимо прибегал ко всем средствам, ко всем лазейкам, какие только мог отыскать, что достиг одного: никто — скажу скромно — не мог подумать, что защитник оказался предателем по отношению к своему подзащитному. (52) Но за какое бы оружие я ни брался, обвинитель тотчас же выбивал его у меня из рук. Если я спрашивал, какую неприязнь Скамандр питал к Габиту, он отвечал, что никакой, но что Оппианик, чьим орудием был подсудимый, был и остался злейшим недругом Габиту. Если же я указывал, что смерть Габита не сулила Скамандру никакой выгоды, то обвинитель со мной соглашался, но говорил, что все его имущество в этом случае должно было бы достаться жене Оппианика, человека искушенного в убийстве своих жен. Когда я приводил в пользу Скамандра довод, всегда встречавший особенное одобрение при слушании дел вольноотпущенников, что Скамандр пользуется доверием у своего патрона[585], он соглашался, но спрашивал, у кого пользуется доверием сам патрон. (53) Если я, не жалея слов, отстаивал мысль, что Скамандру была устроена западня при посредстве Диогена, что они сговорились насчет другого дела с тем, чтобы Диоген принес лекарство, а не яд, что это могло случиться со всяким, то обвинитель спрашивал, почему же Скамандр пришел в такое укромное место, почему он пришел один, почему с запечатанными деньгами[586]. Наконец, в этом вопросе моей защите наносили удар свидетельские показания самых уважаемых людей. Марк Бебий говорил, что Диоген был куплен по его совету, что в его присутствии Скамандр был задержан с ядом и деньгами в руках. Публий Квинтилий Вар, человек чрезвычайно добросовестный и влиятельный, сообщил, что Клеофант и ранее говорил ему о покушении, подготовлявшемся против Габита, и о попытке подкупить Диогена, немедленно после того, как она была сделана. (54) Итак, во время того суда, когда я, казалось, защищал Скамандра, он был обвиняемым только по имени, но в действительности и по существу всего обвинения им был Оппианик, которому и грозила опасность. Он и сам этого не скрывал, да ему и не удалось бы скрыть: он постоянно присутствовал в заседании суда, был заступником[587], боролся, прилагая всяческие старания и пуская в ход все свое влияние. Под конец он — и это было хуже всего для того дела — сидел на этом самом месте, словно сам был обвиняемым. Взоры всех судей были направлены не на Скамандра, а на Оппианика; его страх, его волнение, выражение тревожного ожидания на его лице, частые перемены цвета его лица делали явным и очевидным все то, что ранее можно было только подозревать. (XX, 55) Когда судьям надо было приступить к совещанию, то Гай Юний, председатель суда, в соответствии с действовавшим тогда Корнелиевым законом[588], спросил подсудимого, какого голосования он хочет: тайного или открытого? По совету Оппианика, называвшего Юния близким другом Габита, подсудимый пожелал тайного голосования. Суд приступил к совещанию. Всеми поданными голосами, за исключением одного, который, по утверждению Стайена, принадлежал ему самому, Скамандр был осужден при первом слушании дела[589]. Кто тогда не считал, что осуждением Скамандра приговор вынесен Оппианику? Что было признано этим осуждением, как не то, что яд был добыт для отравления Габита? Наконец, было ли высказано против Скамандра — или, вернее, могло ли быть высказано — хотя бы малейшее подозрение в том, что он, по собственному побуждению, решил умертвить Габита?

(56) И вот тогда, после этого приговора, когда Оппианик — по существу и всеобщим мнением, но еще не законом и не объявлением приговора — уже был осужден, Габит все же не сразу привлек Оппианика к суду. Он хотел узнать, относятся ли судьи так строго только к тем людям, в чьих руках, как они установили, оказался яд, или же считают достойными кары также, и тех, кто задумал такое преступление и знал о нем. Поэтому он тотчас же привлек к суду Гая Фабриция, которого он, ввиду его близкого знакомства с Оппиаником, считал сообщником в этом преступлении, и ввиду тесной связи между этими двумя делами добился разбирательства в первую очередь. Но тут уже Фабриций не только не стал приводить ко мне жителей Алетрия, моих соседей и друзей, но и сам уже не мог найти в них ни защитников, ни предстателей[590]. (57) Пока еще ничего не было решено, я, по своей доброте, считал своим долгом защищать не чужого мне человека даже в подозрительном деле, но всякую попытку поколебать уже вынесенный приговор признал бы бессовестной. Поэтому Фабриций, оказавшись в беспомощном и безвыходном положении, ввиду самого́ характера своего дела, обратился к братьям Цепасиям, людям расторопным, жадно хватавшимся за любую представившуюся им возможность произнести речь и считавших это за честь и выгоду для себя[591]. (XXI) Вообще в таких случаях допускается, можно сказать, большая неправильность: при болезни человека, чем она опаснее, тем более известного и более сведущего врача к нему приглашают; напротив, при наличии угрозы гражданским правам, чем положение труднее, тем к более слабому и менее известному защитнику обращаются. Или это, быть может, объясняется тем, что врач должен проявить одно лишь свое искусство, а оратор, кроме того, поддерживает обвиняемого и своим авторитетом? (58) Итак, обвиняемого вызывают в суд, слушается дело, коротко, словно приговор уже вынесен, обвиняет Каннуций; начинает отвечать, сделав очень длинное вступление и начав издалека, старший Цепасий; вначале речь его слушают внимательно; приободрился Оппианик, который уже пал духом и был в отчаянии; стал радоваться и сам Фабриций; он не понимал, что судьи поражены не красноречием его защитника, а его бесстыдной речью. Но когда оратор приступил к самому делу, он, так сказать, к тем ранам, какие подсудимому нанес разбор дела, стал прибавлять новые, так что, как он ни старался, иногда, казалось, он не защищал подсудимого, а действовал по сговору с обвинителем[592]. И вот, когда он считал, что говорит чрезвычайно тонко, пользуясь самыми убедительными выражениями, взятыми им из тайников своего искусства («Бросьте взгляд, судьи, на участь человека, на превратность счастья, на старость Гая Фабриция!»), и когда он, желая придать своей речи красоту, несколько раз повторил это «Бросьте взгляд!», он сам бросил взгляд — но Гай Фабриций уже успел встать со скамьи подсудимых и ушел, понурив голову. (59) Тут судьи рассмеялись, а рассерженный защитник стал жаловаться, что ему испортили всю защиту, не дав досказать речь до конца от того места: «Бросьте взгляд, судьи!». Еще немного — и он бросился бы преследовать Фабриция, чтобы схватить его за горло и привести к его скамье, дабы иметь возможность закончить свою речь. Таким образом, Фабриций был осужден, во-первых, своим собственным приговором, что самое главное, во-вторых, силой закона и голосами судей.