(XXV) Вы хорошо знаете, судьи, что даже дикие звери, томимые голодом, часто возвращаются туда, где они когда-то находили пищу. (68) Стайен, взявшись два года назад вести дело об имуществе Сафиния из Ателлы[599], сказал, что он, располагая 600.000 сестерциев, подкупит суд. Получив от малолетнего наследника эту сумму, он оставил ее у себя и, после суда, не возвратил ее ни Сафинию, ни лицам, купившим это имущество. Растратив эти деньги и не оставив себе ничего для удовлетворения, не говорю уже — своих прихотей, но даже насущных потребностей, он решил вернуться к тому же самому роду стяжания, то есть к присвоению денег, выдаваемых ему для подкупа суда. Видя отчаянное положение Оппианика, сраженного двумя предварительными приговорами, Стайен ободрил его своими обещаниями и в то же время посоветовал ему не терять надежды на спасение. Оппианик же начал его умолять, чтобы он указал ему способ подкупа суда. (69) Тогда Стайен, как впоследствии заявил сам Оппианик, сказал, что во всем государстве никто, кроме него, не может это устроить. Но вначале он стал отнекиваться, говоря, что он вместе со знатнейшими людьми добивается должности эдила и боится вызвать неодобрительное отношение к себе и всеобщее неудовольствие. Затем, снизойдя к просьбам, он сначала потребовал огромных денег, затем согласился на сходную сумму и велел, чтобы ему на дом доставили 640.000 сестерциев. Как только деньги были доставлены, этот негодяй начал раздумывать и скоро сообразил, что в его интересах, чтобы Оппианик был осужден: в случае оправдания деньги пришлось бы распределить между судьями или же возвратить ему; в случае же его осуждения никто не станет требовать их обратно[600]. (70) Поэтому он придумал нечто исключительное. Но мой правдивый рассказ, судьи, встретит больше доверия с вашей стороны, если вы пожелаете представить себе (после прошедшего с тех пор времени) образ жизни и характер Гая Стайена; ибо мы на основании своего мнения о нравах каждого человека можем заключить, что он сделал и чего не делал.

(XXVI) Будучи человеком неимущим, расточительным, наглым, хитрым и вероломным, он, видя в своем обнищавшем и опустошенном доме такую большую сумму денег, стал замышлять всяческие ухищрения и обманы. «Неужели я дам деньги судьям? А мне что тогда достанется, кроме опасности и позора? Неужели мне не придумать способа для неизбежного осуждения Оппианика? Как же быть? Ведь все может случиться: если какая-нибудь неожиданность вдруг избавит его от опасности, деньги, пожалуй, придется возвратить. Итак, подтолкнем, — сказал он себе, — падающего и повергнем погибшего». (71) Он задумал вот что: посулить деньги кое-кому из наименее добросовестных судей, а затем не дать их; люди строгих правил, полагал он, и сами безусловно вынесут суровый приговор, а у менее добросовестных он своим обманом вызовет раздражение против Оппианика. Поэтому он, делая все вопреки рассудку и навыворот, начал с Бульба, который, давно не получая никаких побочных доходов, был печальным и унылым. Стайен подбодрил его: «Ну, Бульб, — сказал он, — не поможешь ли ты мне кое в чем, чтобы нам служить государству не задаром?» Тот, как только услыхал это «не задаром», ответил: «За тобой я пойду, куда захочешь, но что ты предлагаешь?». Тогда Стайен обещал дать ему, в случае оправдания Оппианика, 40.000 сестерциев и предложил ему обратиться к другим, давно знакомым ему людям и даже сам, как повар, затеявший всю эту стряпню, брызнул на этот «лук» «каплей» приправы[601]. (72) И вот, этот «лук» показался не таким уже горьким тем людям, которые, благодаря словам Стайена, предвкушали еще кое-что в будущем. Прошел день, другой; дело стало сомнительным; посредника[602] и поручителя за уплату видно не было. Тогда Бульб, с веселой улыбкой и настолько ласково, насколько умел, обратился к Стайену: «Ну, что же, Пет, — говорит он (дело в том, что Стайен, на основании родовых изображений Элиев, выбрал себе именно это прозвание, дабы не казалось, что у него, если бы он назвал себя Лигуром, прозвание не родовое, а племенное[603]), — люди спрашивают меня, где же денежки за то дело, о котором ты со мной говорил». Тут этот бессовестный проходимец, привыкший наживаться на судебных делах, в душе уже считая припрятанные им деньги своими, нахмурился (вспомните его лицо и его лживую и напускную важность) и, будучи до мозга костей обманщиком и лжецом, наделенным этими пороками от природы и сдобрившим их, так сказать, своим усердием и искусством совершать подлости, невозмутимо заявляет, что Оппианик обманул его, и прибавляет для большей убедительности, что он намерен при открытом голосовании подать против него обвинительный голос.

(XXVII, 73) Распространилась молва, что в совете между судьями были какие-то разговоры о деньгах. Дело это не было ни в такой мере тайным, в какой его следовало держать в тайне, ни в такой мере явным, в какой о нем, ради блага государства, следовало бы объявить. Все колебались и не знали, как быть, но Каннуций, который был человеком искушенным и, так сказать, чутьем понял, что Стайен подкуплен, но полагал, что дело еще не завершено, внезапно счел нужным произнести: «Высказались»[604]. В то время Оппианик не особенно боялся за себя: он думал, что Стайен все уладил. (74) Приступить к совещанию должны были тридцать два судьи. Для оправдания было достаточно шестнадцати голосов[605]; такое число голосов было бы обеспечено Оппианику раздачей 640.000 сестерциев, по 40.000 сестерциев на человека, так что семнадцатый голос самого Стайена, рассчитывавшего на более значительную награду, только завершил бы победу. Но случайно, именно потому, что все произошло неожиданно, сам Стайен отсутствовал; он защищал чье-то дело в суде. С этим мог легко примириться Габит, мог мириться Каннуций, но не примирились ни Оппианик, ни его защитник Луций Квинкций, который, будучи тогда народным трибуном, грубо выбранил председателя суда, Гая Юния, и потребовал, чтобы судьи не начинали совещаться до прихода Стайена, а так как посыльные, по его мнению, мешкали нарочно, то он сам из уголовного суда отправился в суд по частным делам, где находился Стайен, и, в силу своих полномочий, велел отложить слушание дела[606]; затем он сам привел Стайена к судейским скамьям. (75) Судьи встают, чтобы приступить к совещанию, после того как Оппианик, как это было тогда принято, пожелал открытой подачи голосов, дабы Стайен мог знать, что́ каждому из судей следует уплатить. Состав суда был довольно пестрый: продажных членов было немного, но все они были недовольны. Подобно тому, как на поле[607] люди, привыкшие получать взятки, бывают особенно озлоблены против тех кандидатов, которых они подозревают в том, что те задержали обещанные ими деньги, точно так же эти судьи тогда пришли, враждебно настроенные против подсудимого. Другие судьи не сомневались в виновности Оппианика, но ждали, чтобы проголосовали те судьи, которых они считали подкупленными, дабы на основании этого голосования определить, кто именно подкупил суд. (XXVIII) И вдруг — жребий выпадает так, что первыми подавать голоса должны Бульб, Стайен и Гутта; все ждут с нетерпением, как же будут голосовать эти ничтожные люди и продажные судьи. Но они все, без малейшего колебания выносят обвинительный приговор. (76) Тут у всех появилось подозрение и все стали недоумевать, что же собственно произошло. Тогда люди, сведущие в законах, судьи старого закала, не считая возможным оправдать заведомо виновного человека и не желая сразу, без расследования, при первом же слушании дела, осудить человека, ставшего, как они заподозрили, жертвой подкупа, вынесли решение: «Дело не ясно». Напротив, некоторые строгие люди, которые сочли, что каждый должен в своих поступках слушаться только своей совести, полагали, что если другие вынесли справедливый приговор, получив за это деньги, то сами они тем не менее обязаны оставаться верны своим прежним судебным решениям; поэтому они вынесли обвинительный приговор. Нашлось всего пятеро судей, которые то ли по своему неразумию, то ли из жалости, то ли ввиду каких-то подозрений, то ли из угодливости вынесли этому вашему ни в чем не повинному Оппианику оправдательный приговор.