(XIV, 40) А твоя, Оппианик, бабка Динея, наследником которой сам ты являешься? Разве не известно, что твой отец умертвил ее? Когда он привел к ней своего врача, уже испытанного им и одержавшего немало побед, врача, при чьем посредстве он умертвил множество людей, Динея воскликнула, что ни за что не станет лечиться у человека, который своим лечением погубил всех ее родных. Тогда Оппианик, не теряя времени, обратился к некоему Луцию Клодию из Анконы, площадному лекарю и торговцу снадобьями, тогда случайно приехавшему в Ларин, и сторговался с ним за 2000 сестерциев, что тогда было доказано на основании его собственных приходо-расходных книг. Луций Клодий, который торопился, так как ему предстояло посетить еще много городских площадей, закончил дело в первое же свое посещение: доконал больную первым же глотком приготовленного им питья и после этого не задержался в Ларине ни на мгновение. (41) Когда эта же самая Динея составляла завещание, то Оппианик, бывший ее зятем[578], взял записные дощечки, стер пальцем записи о легатах и, опасаясь, что после ее смерти будет уличен в подлоге, так как он сделал это во многих местах, переписал завещание на другие дощечки и скрепил поддельными печатями[579]. Многое я пропускаю преднамеренно: боюсь, не сказал ли я и так уже слишком много. Но вы должны понять, что он и в дальнейшем оставался верен себе. Что он совершил подлог в официальных цензорских записях Ларина, единогласно признали декурионы[580]. С ним уже никто не заключал соглашения и не вступал в деловые отношения. Никто из его многочисленных родных и свойственников не записывал его опекуном своих детей; никто не считал его достойным ни приветствия, ни встречи, ни беседы, ни приглашения к столу; все от него отворачивались, все его чуждались; все его избегали, как свирепого и хищного зверя, как моровой болезни.

(42) И все же, судьи, этого человека, столь наглого, столь нечестивого, столь преступного, Габит никогда не стал бы обвинять, если бы мог отказаться от обвинения, не рискуя своей жизнью. Недругом был ему Оппианик, — да, был, — но все же это был его отчим. Жестокую вражду питала к нему его мать, но все же это была его мать. Наконец, Клуенцию — и по его натуре, и по его склонности, и по его правилам — совершенно не свойственно быть обвинителем. Но так как ему оставалось одно из двух — либо выступить с честным и добросовестным обвинением, либо умереть мучительной и жалкой смертью, то он и предпочел выступить, как умеет, и обвинить Оппианика, но не погибать самому.

(43) А для того, чтобы вы могли убедиться в справедливости этого моего заявления, расскажу вам о покушении Оппианика, раскрытом и доказанном с несомненностью, из чего вы поймете, что Клуенцию непременно надо было его обвинить, а Оппианик неизбежно должен был быть осужден.

(XV) В Ларине существовали так называемые «марциалы» — государственные служители Марса, посвященные этому богу в силу древнейших религиозных установлений жителей Ларина. Их было довольно много и они считались в Ларине челядью Марса — совершенно так же, как в Сицилии множество рабов принадлежит Венере[581]. Неожиданно Оппианик стал утверждать, что все они — свободные люди и римские граждане. Декурионы и все жители муниципия Ларина были возмущены этим и обратились к Габиту с просьбой взять на себя это дело и вести его от имени городской общины. Габит, хотя он и держался обычно в стороне от подобных дел, всё же, памятуя о своем положении в общине, о древности своего рода, о том, что он, в силу своего рождения, обязан заботиться не об одних лишь своих выгодах, но также и о благе своих земляков и друзей[582], не решился отклонить столь важное поручение всех жителей Ларина. (44) После того как он взял на себя ведение этого дела и перенес его в Рим, между ним и Оппиаником ежедневно стали возникать столкновения, ввиду упорного желания каждого из них отстоять свою точку зрения. Оппианик и без того был свирепого и жестокого нрава, а тут еще разжигала его безумие мать Габита, глубоко ненавидевшая своего сына. Они оба считали очень важным для себя отстранить Габита от ведения дела о марциалах; но к этому соображению присоединялось другое, еще более значительное; оно чрезвычайно волновало Оппианика, человека в высшей степени алчного и преступного. (45) Дело в том, что Габит до самого дня суда еще не успел составить завещание: он не мог решиться ни отказать легат такой матери, ни вовсе пропустить в своем завещании ее имя. Зная это (тайны тут не было никакой), Оппианик понял, что в случае смерти Габита, все его состояние перейдет к его матери и что впоследствии можно будет убить ее с большей выгодой для себя, так как ее имущество увеличится, и с меньшим риском, так как сына у нее не будет. Послушайте теперь, каким образом он, загоревшись этим замыслом, попытался отравить Габита.

(XVI, 46) Некие Гай и Луций Фабриции, братья-близнецы из муниципия Алетрия, так же походили друг на друга своей наружностью и нравами, как не походили на своих земляков; а сколь блистательны последние, как размерен их образ жизни, как почти все они постоянны и воздержны, каждому из вас, думаю, хорошо известно. С этими Фабрициями Оппианик всегда был весьма близок. Ведь вы, надо полагать, все знаете, как важно для заключения дружбы сходство наклонностей и нравов. Так как Фабриции следовали в своей жизни правилу не брезгать никаким доходом, так как от них исходили всевозможные обманы, всякие подвохи и ловушки для молодых людей, и так как они всем людям были известны своими пороками и бесчестностью, то Оппианик, как я уже говорил, уже много лет назад постарался как можно ближе сойтись с ними. (47) Поэтому он и решил тогда устроить Габиту западню при посредстве Гая Фабриция; Луций к тому времени уже умер. В ту пору Габит отличался слабым здоровьем. У него был врач, довольно известный и уважаемый человек, по имени Клеофант. Его раба Диогена Фабриций стал склонять посулами денег, чтобы тот дал Габиту яд. Раб, человек, правда, не лишенный лукавства, но, как показало само дело, честный и бескорыстный, не стал отвергать с презрением предложения Фабриция; он обо всем рассказал своему хозяину. Клеофант, в свою очередь, поговорил с Габитом, а он тотчас сообщил об этом своему близкому другу, сенатору Марку Бебию[583], чью честность, проницательность, высокие достоинства вы, мне думается, помните. Бебий посоветовал Габиту купить Диогена у Клеофанта, чтобы было легче, следуя его указаниям, обнаружить преступление или же установить лживость доноса. Буду краток: Диоген был куплен; яд через несколько дней был припасен; в присутствии многих честных людей, подстерегавших преступника, запечатанные деньги, предназначавшиеся как награда за преступление, были захвачены в руках Скамандра, вольноотпущенника Фабрициев. (48) О, бессмертные боги! Кто после этого скажет, что Оппианик был жертвой неправого суда? (XVII) Был ли когда-либо представлен суду более преступный, более виновный, более непреложно изобличенный человек? Какой ум, какой дар слова, какая защитительная речь, кем бы она ни была придумана, могла бы отвести хотя бы одно только это обвинение? Кто, к тому же, согласится, что Клуенцию, после того как он открыл и явно доказал такое злодеяние, оставалось либо встретить смерть, либо взять на себя роль обвинителя?

(49) Мне думается, вполне доказано, судьи, что самое существо обвинений, предъявленных Оппианику, исключало для него всякую возможность быть оправданным честным путем. Я докажу вам теперь, что, уже до вызова обвиняемого в суд, его дело слушалось дважды и что он явился в суд, уже будучи осужден. Ведь Клуенций, судьи, сначала подал жалобу на того человека, в чьих руках он захватил яд. Это был вольноотпущенник Фабрициев, Скамандр. Совет судей не был предубежден; не было ни малейшего подозрения, что они подкуплены; дело, переданное в суд, было простое и определенное и касалось лишь одной статьи обвинения. Тут уже названный мной Гай Фабриций, понимая, что осуждение вольноотпущенника грозит такой же опасностью ему самому, и зная, что жители Алетрия — мои соседи и, в большинстве своем, мои добрые знакомые, привел многих из них ко мне домой. Хотя они были о самом Фабриции такого мнения, какого он заслуживал, все же, поскольку он был из их муниципия, они полагали, что их достоинство велит им защищать его, насколько сил хватит. Поэтому они стали просить меня поступить так же и взять на себя ведение дела Скамандра, так как от его исхода зависела участь его патрона. (50) Я же, с одной стороны, не будучи в состоянии отказать в чем-либо этим столь достойным и столь расположенным ко мне людям, с другой стороны, не считая этого обвинения таким тяжким и так ясно доказанным, — как думали и они, поручавшие мне это дело, — обещал им сделать все, чего они хотели.