(X, 29) Я замечаю, судьи, как сильно взволновало вас, при вашей доброте к людям, данное мной краткое описание злодейств Оппианика. Что же должны были, по вашему мнению, испытывать те, которым пришлось не только выслушать все это, но также вынести по этому делу свой приговор? Вы слушаете рассказ о человеке, которого вы не судите, не видите, уже не можете ненавидеть, который заплатил уже дань и природе и законам, о человеке, которого законы покарали изгнанием, а природа — смертью; вы слушаете этот рассказ не от его недруга и в отсутствие свидетелей, слушаете то, что может быть изложено чрезвычайно подробно, в моем кратком и сжатом изложении. Они же слушали рассказ о человеке, о котором должны были под присягой вынести приговор, о человеке, который был тут же и на чье порочное и преступное лицо они глядели, о человеке, которого все ненавидели за его наглость и считали достойным всяческой казни; они слышали этот рассказ от обвинителей, слышали показания многих свидетелей, слышали убедительное и обстоятельное развитие каждого отдельного обвинения красноречивейшим Публием Каннуцием[570]. (30) Кто же, ознакомившись со всем этим, может заподозрить, что Оппианик был без вины осужден неправым судом?

Об остальном, судьи, я буду говорить уже в общих чертах, чтобы, наконец, перейти к тому, что имеет более близкое отношение к данному судебному делу и связано с ним более тесно. Но вас я прошу помнить, что я вовсе не ставил себе целью обвинять Оппианика, уже умершего, но что я, желая убедить вас в том, что мой подзащитный суда не подкупал, исхожу в своей защите и основываю ее на том, что в лице Оппианика был осужден величайший злодей и преступнейший человек. Ведь после того, как он сам подал своей жене Клуенции, тетке нашего Габита, кубок, та, начав пить, вдруг вскрикнула, что умирает в страшных муках, и жизнь ее прервалась на этих словах, ибо она, не успев договорить, умерла с воплем. Как внезапность ее смерти и содержание ее предсмертных слов, так и обнаруженные на ее теле признаки свидетельствовали о действии яда. Тем же ядом он умертвил и своего брата, Гая Оппианика. (XI, 31) Но и этого мало. Правда, уже само братоубийство, мне кажется, охватывает все вообще возможные для человека преступления; однако путь к этому нечестивому деянию он подготовил себе заранее другими преступлениями: когда Аврия, жена его брата, была беременна и вскоре должна была родить, он убил ядом ее, чтобы заодно умертвить и ребенка, зачатого ею от его брата. Затем он принялся за брата. Тот, осушив кубок смерти, когда уже было поздно, стал кричать, что знает причину смерти своей и жены, и пожелал переделать завещание; как раз в то время, когда он выражал эту свою волю, он умер. Так Оппианик умертвил эту женщину, чтобы ребенок, который должен был у нее родиться, не мог лишить его наследства после его брата; ребенка своего брата он лишил жизни раньше, чем тот мог явиться на свет; таким образом, все могли понять, что для человека, чья преступность не пощадила ребенка брата даже во чреве матери, не может быть ничего запретного, ничего святого.

(32) Помнится, в бытность мою в Азии[571], одна уроженка Милета была присуждена к смертной казни за то, что она, получив от вторых наследников деньги, сама разными снадобьями вытравила у себя плод. Она вполне заслужила это; ведь она убила надежду отца, носителя его имени, опору его рода, наследника его имущества, будущего гражданина государства. Сколь более жестокой казни достоин Оппианик, совершивший такое же преступление! Ведь та женщина, насилуя природу в собственном теле, подвергла истязанию самое себя, а он достиг той же цели, подвергнув другого человека мукам и смерти. Иные люди, видимо, не могут, убив одного человека, совершить тем самым несколько убийств; надо быть Оппиаником, чтобы в одном теле убить многих!

(XII, 33) Поэтому, когда знавший об этом его преступном обыкновении дядя молодого Оппианика, Гней Магий, опасно заболел и стал назначать своим наследником этого племянника, сына сестры, он созвал друзей и, в присутствии матери своей, Динеи, спросил жену, не беременна ли она. Получив от нее утвердительный ответ, он попросил ее жить, после его смерти, у ее свекрови Динеи до самых родов и со всей заботливостью беречь зачатого ею ребенка, чтобы благополучно родить. В связи с этим он отказал ей по завещанию, в виде легата, большие деньги, которые она должна была бы получить от своего сына, если бы он родился; легата от второго наследника он ей не завещал[572]. (34) Чего он опасался со стороны Оппианика, вы видите; какого мнения был он о нем, совершенно ясно; ибо наследником своим он назначил сына человека, которому опеки над своим ожидаемым ребенком не доверил. Послушайте теперь, что́ совершил Оппианик, и вы поймете, что Магий, умирая, не был дальновиден. Те деньги, которые он отказал жене в виде легата от имени своего сына, если бы таковой родился, Оппианик, хотя он вовсе не был должен ей, выплатил ей немедленно — если только это можно назвать выплатой легата, а не наградой за вытравление плода. Получив эту плату и, кроме того, множество подарков, которые тогда были перечислены на основании приходо-расходных книг Оппианика, она, поддавшись алчности, продала злодею Оппианику свою надежду — порученный ей мужем плод, который она носила во чреве. (35) Казалось бы, этим достигнут предел человеческой порочности; послушайте же, чем дело кончилось. Женщина, которую муж заклинал не знать в течение десяти месяцев[573] другого дома, кроме дома своей свекрови, через четыре месяца после смерти мужа вышла за самого Оппианика. Правда, недолговечен был этот союз: их соединило соучастие в злодействе, а не святость брака.

(XIII, 36) А убийство Асувия из Ларина, этого богатого юноши! Сколько шуму наделало оно, когда было еще свежо у всех в памяти, сколько толков оно вызвало! В Ларине жил некто Авиллий, человек, испорченный до мозга костей и дошедший до крайней нищеты, но наделенный каким-то искусством возбуждать страсти у юношей. Как только он, лестью и угодливостью, втерся в доверие и дружбу с Асувием, у Оппианика тотчас же появилась надежда воспользоваться этим Авиллием, словно осадной машиной, чтобы овладеть молодым Асувием и состоянием, доставшимся ему от отца. План был задуман в Ларине, осуществление его перенесено в Рим: они полагали, что составить план легче в глуши, привести замысел в исполнение удобнее среди шумной толпы. Асувий и Авиллий поехали в Рим. За ними по пятам туда же отправился Оппианик. О том, какой образ жизни они вели в Риме, об их пирах, разврате, тратах и расточительности — не только с ведома Оппианика, но и при его участии и помощи — распространяться не буду, тем более что спешу перейти к другому вопросу. Послушайте о развязке этой притворной дружбы. (37) В то время как юноша находился в доме у одной бабенки, переночевав у нее и задержавшись на следующий день, Авиллий, как было решено, притворился больным и пожелал составить завещание; Оппианик привел к нему свидетелей, не знавших ни Асувия, ни Авиллия, и назвал его Асувием; после того как завещание, написанное от имени Асувия, было скреплено печатями[574], все разошлись. Авиллий тотчас же выздоровел. Вскоре после этого Асувия пригласили якобы на прогулку в какие-то сады, завели в пески[575] за Эсквилинские ворота и там убили. (38) Проходит день, два, несколько дней; хватились Асувия, стали искать там, где он обыкновенно бывал, и не нашли; к тому же Оппианик рассказывал на форуме в Ларине, что недавно он и его друзья скрепили печатями завещание Асувия. Тогда вольноотпущенники Асувия и несколько его друзей схватили Авиллия и привели к трибуналу Квинта Манилия, бывшего тогда триумвиром[576], так как было установлено, что в тот день, когда Асувия видели в последний раз, с ним был Авиллий, причем его видели многие. И тут Авиллий, несмотря на то, что ни свидетелей против него, ни доносчиков не нашлось, терзаемый сознанием своего недавнего злодеяния, тотчас же рассказал обо всем то, что́ я только что вам сообщил, и сознался, что он убил Асувия по наущению Оппианика. (39) Манилий велел схватить Оппианика, скрывавшегося у себя дома. Была устроена очная ставка с Авиллием, давшим показания. Стоит ли говорить о дальнейших событиях? Большинство из вас Манилия знало: с детства он ни разу не подумал ни о чести, ни о доблести, ни о тех благах, какими нас награждает уважение людей; нет, после того как он был дерзким и бесчестным фигляром, он, во времена гражданских смут, по голосованию народа добился места у той самой колонны[577], к которой не раз приводили его самого, осыпаемого бранью толпы. И вот, он заключил сделку с Оппиаником, получил от него деньги и прекратил дело, уже принятое им и вполне ясное. Но в деле Оппианика преступление против Асувия подтверждалось как показаниями многих свидетелей, так особенно разоблачениями Авиллия, в которых, среди имен людей, причастных к этому делу, на первом месте было имя Оппианика — того самого, которого вы считаете несчастной и безвинной жертвой неправого суда.