(XXIV, 69) При этих обстоятельствах, Гай Манилий, я прежде всего хвалю и полностью поддерживаю внесенный тобой закон, твое решение и твое суждение; затем я призываю тебя остаться, с одобрения римского народа, верным своему мнению и не страшиться ни насилия, ни угроз с чьей бы то ни было стороны. Во-первых, ты, мне думается, достаточно храбр и непоколебим; во-вторых, при виде такой огромной толпы, которая здесь, как мы видим, снова с таким восторгом наделяет полномочиями того же самого человека, разве мы можем сомневаться в правоте своего дела и в своем конечном успехе? Сам же я обещаю и обязуюсь перед тобой и перед римским народом посвятить свершению этого дела все свое усердие, ум, трудолюбие, дарование, все то влияние, каким я пользуюсь благодаря милости римского народа, то есть благодаря своей преторской власти, а также своему личному авторитету, честности и стойкости. (70) И я призываю в свидетели всех богов и в особенности тех, которые являются покровителями этого священного места[548] и видят все помыслы всех государственных мужей; делаю это не по чьей-либо просьбе, не с целью приобрести своим участием в этом деле расположение Гнея Помпея, не из желания найти в чьем-либо мощном влиянии защиту от возможных опасностей и помощь при соискании почетных должностей, так как опасности я — насколько человек может за себя ручаться — легко избегну своим бескорыстием; почестей же я достигну не благодаря одному человеку, не выступлениями с этого места, а, при вашем благоволении, все тем же своим неутомимым трудолюбием.

(71) Итак, все взятое мной на себя в этом деле, квириты, было взято — я твердо заявляю об этом — ради блага государства, и я настолько далек от стремления приобрести чье-либо расположение, что даже навлек на себя — я это понимаю — и явное и тайное недоброжелательство многих людей и притом без настоятельной необходимости для себя лично, но не без пользы для вас. Однако я, будучи вами удостоен почетной должности и получив от вас, квириты, такие значительные милости, решил, что вашу волю, достоинство государства и благополучие провинций и союзников мне следует ставить выше, чем все свои личные выгоды и расчеты.

6. Речь в защиту Авла Клуенция Габита

[В суде, 66 г. до н. э.]

Суд над Клуенцием происходил на основании Корнелиева закона об убийцах и отравителях, проведенного Суллой в 81 г. Председателем суда был Квинт Воконий Насон, обвинение поддерживали Тит Аттий и молодой Аббий Оппианик. Обвиняемый Авл Клуенций Габит, родом из Ларина, был римским всадником. По словам Цицерона, между ним и его матерью Сассией возникла вражда, когда Сассия отбила у своей дочери, сестры обвиняемого, ее мужа Авла Аврия Мелина и вступила с ним в брак. Когда Мелин был убит после захвата власти Суллой, Сассия вышла замуж — уже в третий раз — за его убийцу, Стация Аббия Оппианика. История вражды между Клуенцием, с одной стороны, и Сассией и Оппиаником — с другой, и составляет содержание всего дела.

Оппианик будто бы умертвил пятерых жен, одну за другой, своего брата Гая Оппианика и его жену Аврию; он совершил и ряд других убийств. Спасаясь от преследований Авриев, он отправился в лагерь Квинта Метелла Пия, сторонника Суллы. Победа Суллы в гражданской войне позволила Оппианику возвратиться в Ларин и расправиться со своими обвинителями, внеся их в проскрипционные списки. Так погиб, в частности, Авл Аврий Мелин, на вдове которого, Сассии, Оппианик впоследствии женился. Сассия условием своего согласия на брак поставила, чтобы Оппианик устранил своих двух малолетних сыновей. Вскоре между Клуенцием и Оппиаником возникло недоразумение в связи с событиями в Ларине — из-за марциалов, служителей культа Марса, бывших на полурабском положении; Оппианик настаивал на том, что они — свободные люди, а это наносило ущерб интересам муниципия; дело было перенесено в Рим, Клуенций выступал от имени муниципия.

По словам Цицерона, это обстоятельство и желание Оппианика обеспечить себе в будущем права на имущество Сассии натолкнули его на попытку отравить Клуенция, которая была раскрыта и дала повод к судебному преследованию виновных: вольноотпущенника Скамандра, которого защищал Цицерон, и Гая Фабриция, патрона Скамандра. Суд под председательством Гая Юния осудил обвиняемых (74 г.). Затем суд, в том же составе (32 судьи) осудил самого Оппианика. Этот приговор породил толки о подкупе суда; их распространял народный трибун Луций Квинкций, защищавший Оппианика. Восемь судей (из семнадцати, голосовавших за осуждение) подверглись наказанию; сам Клуенций в 70 г. получил замечание от цензоров. Они исключили из сената двоих судей. В 72 г. Оппианик умер при неясных обстоятельствах. Цицерон дает понять, что в его смерти была виновна Сассия, но она обвинила в ней своего сына Авла Клуенция и подвергла пытке своих рабов, чтобы вырвать у них нужные ей показания.

Речь Цицерона состоит из двух частей — первая (§ 9—160) касается вопроса о подкупе «Юниева суда» 74 г., поставленном в вину Клуенцию; вторая (§ 164—194) — вопроса об отравлении Оппианика. Подкуп суда подпадал под действие Корнелиева закона об убийцах и отравителях только в том случае, если был совершен членом сословия сенаторов; Клуенций как римский всадник под его действие не подпадал. Цицерон этой оговоркой не воспользовался. Клуенций, по-видимому, был оправдан.

(I, 1) Я заметил, судьи, что вся речь обвинителя была разделена на две части: в одной из них он, будучи уверен в застарелом предубеждении против приговора Юниева суда[549], строил, по-видимому, именно на нем свои расчеты, а в другой части только потому, что так принято, робко и неуверенно касался вопроса об обвинениях в отравлении, между тем как этот суд учрежден на основании закона как раз для разбора дел о преступлениях такого рода. Ввиду этого я в своей защитительной речи решил сохранить то же деление на две части и коснуться в первой из них упомянутого мною предубеждения, а во второй — самого́ обвинения, дабы все могли понять, что я не захотел уклониться от обсуждения того или другого вопроса, умолчав о них, ни затемнить их, говоря о них[550]. (2) Когда же я думаю о том, к чему же мне следует приложить особое старание, то мне кажется, что второй вопрос и притом тот, который собственно и подлежит вашему решению на основании закона об отравлениях, не потребует от меня долгого рассмотрения и большого напряжения; первый же, собственно говоря, к правосудию отношения не имеющий и более подходящий для обсуждения на народных сходках, созванных с целью мятежа, а не для спокойного и беспристрастного судебного разбирательства, потребует от меня — я это ясно вижу — многих усилий, большого труда. (3) Но как ни велики эти трудности, судьи, меня утешает одно: вы привыкли слушать определенные статьи обвинения, причем ожидаете, что оратор будет полностью опровергать их, и полагаете, что вы не должны предоставлять подсудимому иных средств к спасению, кроме тех, какими сможет располагать защитник, опровергая обвинения, предъявленные подсудимому, и доказывая его невиновность. Что касается предубеждения, то вы должны нас рассудить, вникая не только в то, что я говорю, но и в то, что мне следовало бы сказать. В самом деле, обвинение грозит опасностью одному лишь Авлу Клуенцию; предубеждение же и ненависть — всему обществу. Поэтому я, касаясь одной стороны дела, буду приводить вам определенные доказательства; касаясь другой, — обращаться к вам с просьбой; в одном случае должна прийти мне на помощь ваша добросовестность, в другом я буду умолять вас о покровительстве. Ибо без защиты со стороны вашей и подобных вам людей никому не устоять против ненависти. (4) Что касается меня, то я не знаю, к чему мне прибегнуть: отрицать ли мне позорный факт подкупа суда; отрицать ли мне, что о нем открыто говорили на народных сходках, спорили в судах, упоминали в сенате?[551] Могу ли я вырвать из сознания людей столь твердое, столь глубоко укоренившееся, столь давнее предубеждение? Нет, не мое дарование, но лишь ваше содействие, судьи, может помочь этому ни в чем не виновному человеку при наличии такой пагубной молвы, подобной некоему разрушительному, вернее, всеобщему пожару.