(77) После осуждения Оппианика, Луций Квинкций, человек, пользовавшийся чрезвычайным благоволением народа, привыкший собирать все слухи и подлаживаться под настроение народных сходок, решил, что ему представился случай возвыситься, использовав ненависть народа к сенаторам, так как полагал, что суды, составленные из членов этого сословия, уже не пользуются доверием народа. Созывается одна народная сходка, затем другая, бурные и внушительные; народный трибун кричал, что судьи взяли деньги за то, чтобы вынести обвинительный приговор невиновному; говорил, что имущество каждого под угрозой и теперь нет более правосудия, а человек, у которого есть богатый недруг, не может быть уверен в своей безопасности[608]. У людей, которые не имели понятия о существе дела, никогда не видели Оппианика и думали, что честнейший муж и добросовестный человек погублен путем подкупа, возникли сильные подозрения и они стали требовать, чтобы вопрос был расследован и все дело было доложено им. (78) В то же время Стайен по приглашению Оппианика ночью пришел в дом Тита Анния[609], глубоко уважаемого человека, моего близкого друга; остальное известно всем — как Оппианик говорил со Стайеном о деньгах, как тот обещал их возвратить, как весь их разговор подслушали честные мужи, нарочно спрятавшиеся там, как дело было раскрыто и стало известно на форуме и как все деньги были забраны и отняты у Стайена[610].

(XXIX) Народ уже давно раскусил и узнал этого Стайена; подозрение в любом гнусном поступке с его стороны казалось вполне вероятным. Что он оставил у себя деньги, которые обещал раздать от имени обвиняемого, — этого люди, собиравшиеся на сходки, не понимали, да им об этом и не сообщили. Что в суде была речь о взятках, они понимали; что подсудимый был осужден безвинно, они слышали; что Стайен подал обвинительный голос, они видели; что он сделал это не безвозмездно, в этом они, хорошо его зная, были уверены. Такое же подозрение было и насчет Бульба, Гутты и некоторых других. (79) Поэтому я признаю́ (теперь уже можно безнаказанно это признать, тем более здесь), что так как не только образ жизни Оппианика, но даже его имя до этого времени не были известны народу; так как казалось возмутительным, что невиновный человек был осужден за деньги; так как к тому же бесчестность Стайена и дурная слава некоторых других, подобных ему судей усиливали это подозрение и к тому же дело вел Луций Квинкций, человек, облеченный высшей властью и умевший разжечь страсти толпы, — я признаю́, что этот суд навлек на себя сильнейшую ненависть и был покрыт позором. Помню я, как в это ярко разгоревшееся пламя был ввергнут Гай Юний, председатель этого суда, и как этот эдилиций[611], в глазах людей уже почти достигший претуры, был удален с форума — более того, из среды граждан, — не после прений сторон, а под крики толпы[612].

(80) Я не жалею о том, что защищаю Авла Клуенция именно теперь, а не тогда. Дело его остается тем же, каким и было, да и не может измениться; но те времена, несправедливые и ненавистные, миновали, так что зло, которое было связано с условиями времени, повредить нам уже нисколько не может, а подлинная суть самого́ дела теперь уже говорит в нашу пользу. Поэтому теперь я чувствую, как ко мне относятся те, кто меня слушает, — и не только те, в чьих руках правосудие и власть, но также и те, которые могут только высказать свое мнение. Если бы я стал говорить тогда, меня не стали бы слушать — и не потому, что само дело было другим; нет, оно осталось тем же; но время было другое. Это станет вам ясно из следующего. (XXX) Кто тогда посмел бы сказать, что осужденный Оппианик был виновен? Кто теперь смеет это отрицать? Кто тогда мог бы обвинить Оппианика в попытке подкупить суд? Кто ныне может это опровергать? Кому тогда позволили бы доказывать, что Оппианик был привлечен к суду, уже осужденный двумя предварительными приговорами? Найдется ли ныне кто-нибудь, кто попытается это опровергнуть? (81) Итак, коль скоро угасла ненависть, которую течение времени смягчило, моя речь осудила, ваше добросовестное и справедливое отношение к выяснению истинной сути дела отвергло, то что еще, скажите, остается в этом деле?

Установлено, что суду предлагали деньги. Спрашивается, от кого исходило это предложение: от обвинителя или от подсудимого? Обвинитель говорит: «Во-первых, я обвинял, располагая такими вескими уликами, что у меня не было надобности предлагать деньги; во-вторых, я привел в суд человека, который уже был осужден, так что даже деньги не могли бы вырвать его у меня из рук; наконец, даже если бы его оправдали, мое собственное положение в обществе и государстве нисколько не пострадало бы». А подсудимый? «Во-первых, множество и тяжесть предъявленных мне обвинений внушали мне страх. Во-вторых, после осуждения Фабрициев за соучастие в моем преступлении, я тоже стал чувствовать себя осужденным; наконец, я дошел до такой крайности, что все мое положение в обществе и государстве стало зависеть от одного этого приговора».

(82) А теперь, коль скоро у Оппианика было много, и притом важных, побуждений для подкупа суда, а у Клуенция не было никаких, поищем источник самой взятки. Клуенций вел свои приходо-расходные книги очень тщательно. Этот обычай, несомненно, ведет к тому, что ни прибыль, ни убыток в имуществе не могут остаться скрытыми. Вот уже восемь лет, как противная сторона изощряет свою находчивость в этом деле, обсуждая, разбирая и исследуя все, относящееся к нему, — из книг Клуенция и других людей, и все же вам не удается найти и следа денег Клуенция. А деньги Аббия? Идти ли нам по их следу, пользуясь своим чутьем, или же мы можем под вашим руководством добраться до самого логова зверя? В одном месте захвачены 640.000 сестерциев, захвачены у человека, склонного к самым дерзким преступлениям, захвачены у судьи. Чего вам еще? (83) Но, скажете вы, не Оппианик, а Клуенций подговорил Стайена подкупить суд. Почему же, когда судьи приступали к голосованию, Клуенций и Каннуций не имели ничего против его отсутствия? Почему, допуская голосование, они не требовали присутствия судьи Стайена, которому они ранее дали деньги? Ведь жаловался на это Оппианик, требовал его присутствия Квинкций; пользуясь своей властью трибуна, именно он не позволил в отсутствие Стайена приступить к совещанию. Но, скажут нам, Стайен подал обвинительный голос. Он сделал это, чтобы показать и Бульбу и другим, что Оппианик его обманул. Итак, если у той стороны есть основания для подкупа суда, на той стороне деньги, на той стороне Стайен, наконец, на той стороне всяческий обман и преступность, а на нашей — добросовестность, честно прожитая жизнь, ни малейшего следа денег, взяточничества, никаких оснований для подкупа суда, то позвольте теперь, когда истина раскрыта и всякие заблуждения рассеяны, перенести пятно этого позора на того, за которым числятся и другие преступления и пусть ненависть, наконец, оставит в покое того, кто, как видите, никогда ни в чем не провинился.

(XXXI, 84) Но, скажете вы, Оппианик дал Стайену деньги не для того, чтоб он подкупил суд, а для того, чтоб он помирил его с Клуенцием. И это говоришь ты, Аттий, при твоей проницательности, при твоей опытности и знании жизни? Говорят, самый умный человек это тот, который сам знает, что ему делать; ближе всех к нему по уму тот, кто следует тонкому совету другого. При глупости — наоборот. Тот, кому ничего не может прийти в голову, менее глуп, чем тот, кто одобряет глупость, придуманную другим. Ведь этот довод насчет примирения Стайен либо сам придумал по горячим следам, когда его взяли за горло, либо, как тогда говорили, сочинил эту басню о примирении, следуя совету Публия Цетега[613]. (85) Ведь вы можете вспомнить распространившиеся тогда толки о том, что Цетег, ненавидя Стайена и не желая, чтобы государство страдало от его нечестных выходок, дал ему коварный совет, понимая, что человек, признавшийся в том, что он, будучи судьей, тайно и без внесения в книги[614] взял деньги у обвиняемого, не сможет вывернуться. Если Цетег при этом поступил нечестно, то он, мне кажется, сделал это потому, что хотел устранить своего противника[615]; но если положение было таково, что Стайен не мог отрицать, что он получил деньги, причем самым опасным и самым позорным для него было признаться, для какой цели он их получил, то Цетега нельзя упрекать за его совет. (86) Но одно дело — тогдашнее положение Стайена, другое дело — нынешнее твое положение, Аттий!