(XXXVIII, 105) Даже и те пятеро судей, которые, руководствуясь слухами, распространявшимися людьми несведущими, в свое время вынесли Оппианику оправдательный приговор[636], теперь уже неохотно слушали похвалы своему милосердию. Если бы кто-нибудь спросил их, входили ли они в состав суда над Гаем Фабрицием, они ответили бы утвердительно; на вопрос, был ли он обвинен в чем-либо другом, кроме приобретения яда, как говорили, для отравления Габита, они ответили бы отрицательно; если бы их затем спросили, какой приговор они вынесли, они сказали бы, что признали подсудимого виновным; в самом деле, ни один из них не стоял за оправдание его. Если бы им предложили такие же вопросы насчет Скамандра, они, несомненно, ответили бы то же самое; хотя один оправдательный голос и был подан, но никто из них не признался бы в том, что это был его голос. (106) Кому же в таком случае было бы легче обосновать свое решение: тому ли, кто оставался верен себе и своим прежним приговорам, или же тому, кому пришлось бы признать, что он по отношению к главному преступнику оказался снисходителен, а к его помощникам и сообщникам беспощаден? Но не мое дело рассуждать о поданных ими голосах; не сомневаюсь, что если у таких мужей неожиданно возникло какое-то подозрение, они, конечно, изменили свои взгляды. Поэтому мягкосердечия тех судей, которые голосовали за оправдание Оппианика, я не порицаю; непоколебимость тех из них, кто остался верен своим прежним приговорам, действуя по своей воле и не поддаваясь на происки Стайена, одобряю; мудрость тех, кто заявил, что вопрос не ясен, особенно хвалю; не видя никакой возможности оправдать человека, в чьей преступности они убедились и которого они сами уже дважды осудили, они предпочли, ввиду нареканий на совет судей и возникших подозрений в столь тяжком преступлении, осудить Оппианика через некоторое время, по выяснении всех обстоятельств дела. (107) Но не только за этот поступок считайте их мудрыми; нет, зная, какие они люди, следует одобрить также и все их действия, как совершенные справедливо и мудро. Можно ли назвать человека, который превосходил бы Публия Октавия Бальба природным умом, знанием права, тщательностью и безупречностью в вопросах чести, совести и долга? Он за оправдание Оппианика не голосовал. Кто превзошел Квинта Консидия непоколебимостью? Кто более искушен в судебном деле и в поддержании того достоинства, которое должно быть присуще уголовным судам? Кто более известен своим мужеством, умом, авторитетом? Он также не голосовал за оправдание Оппианика. Много времени заняло бы, если бы я стал говорить о достоинстве и образе жизни каждого из судей. Все это хорошо известно и не нуждается в пышных словах. Каким человеком был Марк Ювенций Педон, из судей старого закала! А Луций Кавлий Мерг, Марк Басил, Гай Кавдин! Все они славились в уголовных судах еще тогда, когда славилось и наше государство. К ним следует причислить Луция Кассия и Гнея Гея, людей такой же неподкупности и проницательности. Ни один из них не голосовал за оправдание Оппианика. Да и Публий Сатурий, по летам самый младший из всех судей, но умом, добросовестностью и сознанием долга равный тем, о которых я уже говорил, голосовал так же. (108) Хороша невиновность Оппианика! Тех, кто голосовал за его оправдание, считают лицеприятными; тех, которые сочли нужным отложить слушание дела, — осторожными; тех, которые вынесли обвинительный приговор, — непоколебимыми.

(XXXIX) В ту пору Квинкций держал себя так, что изложить все это ни на народной сходке, ни в суде возможности не было: он и сам никому не позволял говорить и, подстрекая толпу, никому и слова не давал сказать. Но, погубив Юния, он все это дело оставил; через несколько дней сам он стал частным лицом, да и страсти толпы, как он видел, улеглись. Однако если бы он в течение тех же дней, когда обвинял Юния, захотел обвинить и Фидикулания, последнему не дали бы возможности отвечать. Правда, Квинкций вначале угрожал всем тем судьям, которые осудили Оппианика. (109) Его заносчивость вы знали, знали его нетерпимость как трибуна. Какой ненавистью дышал он, бессмертные боги! Какая надменность, какое самомнение, какое необычайное и нестерпимое высокомерие! Он был особенно раздражен именно потому — с этого все и началось, — что дело оправдания Оппианика не предоставили ему и его защите. Как будто то обстоятельство, что Оппианику пришлось прибегнуть к помощи такого защитника, не было достаточным признаком того, что он покинут всеми. Ведь в Риме было очень много защитников, людей весьма красноречивых и уважаемых; уж, наверное, кто-нибудь из них согласился бы защищать римского всадника, небезызвестного в своем муниципии, если бы только защиту такого дела он мог признать совместимой со своей честью. (XL, 110) Да разве Квинкций вел когда-нибудь хотя бы одно дело, дожив до пятидесяти лет? Кто видел его когда-либо, уже не говорю — в роли защитника, но хотя бы в роли предстателя или заступника? Так как ему удалось захватить уже давно никем не занимавшиеся ростры и место, с которого, после прибытия Луция Суллы в Рим, перестал раздаваться голос трибуна[637], и так как он вернул толпе, уже отвыкшей от сходок, некоторое подобие прежнего обычая, то он не надолго приобрел известное расположение некоторых людей. Но зато как потом возненавидели его те же самые люди, с чьей помощью он достиг более высокого положения! И поделом! (111) В самом деле, постарайтесь вспомнить, не говорю уже — его характер и высокомерие, нет, его лицо, одежду, одну его, памятную нам, пурпурную тогу, доходившую ему до пят![638] Словно не будучи в состоянии мириться со своим поражением в суде, он перенес дело с судейских скамей на ростры. И мы еще нередко жалуемся, что новые люди[639] не получают в нашем государстве достаточных наград за свои труды! Я утверждаю, что бо́льших наград не было никогда и нигде; если человек незнатного происхождения ведет такой образ жизни, что он, ввиду своих достоинств, как все видят, заслуживает высокого положения, занимаемого знатью, то он достигает того, что ему приносят его усердие и бескорыстие. (112) Но если он опирается на одну лишь незнатность своего происхождения, то он часто преуспевает даже больше, чем преуспел бы, обладая такими же пороками, но принадлежа к высшей знати. Например, будь Квинкций (о других не стану говорить) знатным человеком, кто смог бы мириться с его памятной нам надменностью и нетерпимостью? Но ввиду его происхождения его терпели, находя нужным зачитывать ему в приход все то, что в нем было хорошего от природы, а его надменность и заносчивость считая, ввиду его низкого происхождения, скорее смешным, чем страшным.

(XLI) Но вернемся к оправданию Фидикулания. Ты говоришь о вынесенных приговорах. Я спрашиваю тебя, какой приговор, по твоему мнению, тогда был вынесен. Несомненно, приговор, что Фидикуланий подал свой голос безвозмездно. (113) Но он, скажешь ты, подал обвинительный голос; но он не все время присутствовал при слушании дела; но он на всех сходках не раз подвергался резким нападкам народного трибуна Луция Квинкция. Следовательно, все эти нападки Квинкция были пристрастны, необоснованны, рассчитаны на бурные страсти, на заискивание перед народом, побуждали к мятежу. «Пусть будет так, — скажут мне, — Фалькула мог быть невиновен». Значит, кто-то подал против Оппианика обвинительный голос, не будучи подкуплен[640]. Выходит, что Юний не подбирал, путем дополнительной жеребьевки, таких людей, которые бы за взятку вынесли обвинительный приговор. Значит, можно было не участвовать в суде с самого начала и все же вынести Оппианику обвинительный приговор безвозмездно. Но если не виновен Фалькула, то кто же, скажи на милость, виновен? Если он подал обвинительный голос безвозмездно, то кто же брал деньги? Я утверждаю, что в числе обвинений, предъявленных другим членам суда, не было ни одного, которое бы не было предъявлено Фидикуланию; что в деле Фидикулания не было ничего такого, чего не было бы также и в делах других людей. (114) Ты, чье обвинение, видимо, основано на решенных делах, должен либо порицать этот приговор, либо, соглашаясь, что он справедлив, признать, что Оппианик был осужден безвозмездно.