Среди множества исследователей, уделявших Цицерону внимание длительно или мимоходом и нередко упрекавших его за тот или иной взгляд или поступок, едва ли найдется хоть один, который решился бы упрекнуть Цицерона в отсутствии любви к Риму, — как к самому городу, так и к римской державе. Вне Рима для Цицерона не было жизни; даже в своих усадьбах, из которых он больше всего любил тускульскую, он никогда не мог пробыть долго; не только в изгнании или в течение вынужденного пребывания в Брундисии после поражения Помпея, но во время проконсульства в Киликии он умолял своих друзей сообщать ему обо всех событиях в Риме; сам он постоянно пишет даже о мелких происшествиях в городе своему другу и свояку Титу Помпонию Аттику, который большей частью жил в своем поместье в Эпире (он вел финансовые дела Цицерона и многих видных людей и появлялся в Риме не особенно часто, но как раз во все важные моменты политической жизни).

Принимая горячее участие во всех современных событиях и происшествиях, Цицерон нередко критикует людей своего времени; с тем большим уважением говорит он о прошлом Рима; ссылки на предков и на их «заветы» — его излюбленное «общее место», без которого не обходится почти ни одна его речь. Цицерон охотно приводит из истории Рима примеры воинской доблести, верности долгу и слову, честности и неподкупности. Его любимый герой и образец — Марк Порций Катон Старший (234—149); возможно, что в его судьбе он видел общие черты со своей собственной карьерой: Катон происходил из плебейского рода Порциев, родился в Тускуле, но провел молодость в Самнии, в горной усадьбе; на политическом поприще он был «новым человеком», свои первые шаги сделал благодаря поддержке знатного соседа по имению, Валерия Флакка, и достиг не только консульства, но и цензуры; образ Катона Цицерон сильно идеализировал и, по-видимому, делал это вполне искренне. Восхваляя доблесть и мудрость предков, Цицерон, однако, обычно приводит примеры из времен первой и второй пунических войн; II в., кажется ему, уже содержал элементы порчи исконного государственного устройства. В этом его взгляды совпадают с взглядами его недруга Саллюстия, сформулировавшего более четко теорию «падения нравов», вызванного ростом богатства римлян.

К отдельным составным элементам римской конституции Цицерон относится не всегда одинаково: превознося сенат прежних времен, он порой довольно сурово относится к современному ему сенату; правда, нельзя забывать, что Сулла ввел в сенат множество своих приспешников; возможно, что сенаторами стали даже сулланские вольноотпущенники, которых у Суллы было множество и которые все получили родовое имя Суллы — Корнелиев. После смерти Суллы списки сенаторов были пересмотрены, многие новые члены сената были из него исключены. Однако в 60-е годы Цицерон, в своих выступлениях по делу Верреса не слишком почтительно отзывавшийся о сенате, в особенности об отдельных сенаторах и о сенатских судах, стал сближаться с сенаторами и как при подавлении заговора Катилины, так и после него обращался к сенату как к высшему государственному органу.

Значительно менее доброжелательно Цицерон относился к народным трибунам, всегда ожидая от них вмешательства в уже предрешенные дела и каких-либо «мятежных» замыслов; даже в 70 г., во время подготовки процесса Верреса, он довольно сдержанно говорит о предложении Помпея вернуть трибунам всю полноту их власти (Верр., первая сессия, 15, 45); еще более резко отзывается он в речи в защиту Клуенция о том вредном влиянии, какое трибун Луций Квинкций оказывал на народные массы, собирая их на сходки и возбуждая их против сенаторов (За Клуенция, 39, 108). При вступлении в должность консула Цицерон столкнулся с проектом земельной реформы, предложенной народным трибуном Публием Сервилием Руллом, которого он обвинил в стремлении захватить власть и ограбить Италию и провинции. В дальнейшем он столь же неблагосклонно вспоминает о выступлениях Ливия Друса, вызвавших Союзническую войну.

О третьем составном элементе государственного строя Рима — народном собрании или комициях — Цицерон отзывается всегда с уважением; он строго различает римский «народ» (populus Romanus) и «толпу» (vulgus), «комиции» и «сходки» (contiones); «толпу» он упрекает в непостоянстве и непродуманных решениях, ее вождей — в склонности к мятежу; напротив, голос комиций, избирающих магистратов в установленном порядке, является, по словам Цицерона, подлинным суждением римского народа, которому избранный должен быть благодарен за доверие (О Манилиевом законе, 24, 69). Было бы, конечно, странно думать, что Цицерон, много раз выступавший в процессах «о незаконном домогательстве», был твердо уверен в том, что избиратели всегда подают голоса, не получив предварительно наград или, во всяком случае, обещания наград; все сочинение его брата Квинта (Commentariolum petitionis), в котором он поучает своего старшего брата, «как добиваться консульства», посвящено именно этому вопросу; правда, о денежных вознаграждениях в нем речи нет, но оказание услуг и любезные беседы с избирателями считаются явлением желательным.

Вполне искренно идеализируя государственный строй древнейших времен, Цицерон видит недостатки современного ему строя, но, не умея раскрыть их причин, все же резко противится изменению его в каком-либо отношении, кроме возвращения к старине; иначе говоря, Цицерон в своих общих положениях, касающихся государственно-правовых норм, является несомненным консерватором.

Исходя из таких воззрений, Цицерон враждебно относится к единоличной диктатуре, приравнивая ее к греческой «тираннии»; он, конечно, хорошо знал, что в особо затруднительных положениях в Риме, начиная с древнейших времен, избирали диктатора; но диктатор в этих случаях облекался полнотой власти преимущественно для ведения войны, а по прошествии ее (большей частью по истечении шести месяцев) слагал с себя полномочия; полноту власти он получал от сената и народного собрания. Правомерность таких чрезвычайных полномочий военного характера Цицерон, несомненно, признавал, почему он и ходатайствовал в 66 г. о назначении Помпея главным военачальником в войне против Митридата, а через десять лет, правда, уже не слишком охотно — о продлении полномочий Цезаря, воевавшего в Галлии.

Но к тому, что он называл «царской властью», к единовластию и произволу правителя, не подчиняющегося постановлениям сената, Цицерон всегда относился с отвращением; он был настолько привязан к традиционным формам управления государством, что недостаточно ясно оценивал их непригодность к новым политическим и имущественным соотношениям, сложившимся в I в. до н. э.

Наиболее серьезным вопросом, который различные историки решают по-разному, является вопрос о том, был ли Цицерон в начале своей деятельности «популяром» и можно ли считать его ренегатом, перекинувшимся из честолюбия на сторону сената; такие нарекания обосновываются обычно тем, что он в молодости выступал против Суллы, т. е. якобы против нобилитета вообще, а также опираются на интересный памятник — так называемую «инвективу Саллюстия против Цицерона» и ответную «инвективу Цицерона против Саллюстия». Ныне признано, что эти инвективы являются риторическими упражнениями I—II вв. н. э., что, однако, не уменьшает их значения, поскольку они свидетельствуют о том, что уже тогда политическая позиция Цицерона была предметом споров.

Однако из того, что Цицерон не принадлежал к представителям демократического крыла, не следует делать вывода, что он был только случайным приверженцем знатных покровителей или ограничивался абстрактным восхвалением «доблести предков»; он хотел и умел защищать интересы той группы, к которой принадлежал по происхождению, т. е. римских всадников; своей принадлежностью к ней, а также и успехами ее представителей он гордился; обиды, наносимые ей, переживал, как обиду личную, и, исходя из этого, составил себе ту политическую программу, о которой неоднократно говорил в своих речах; программа эта — «consensus bonorum omnium», т. е. «согласие между всеми честными гражданами» (или, так сказать, «порядочными людьми») — соответствовала соотношению сил в те моменты, когда обеим привилегированным группам римских граждан — нобилитету и римским всадникам — грозила общая опасность.