(VII, 17) Итак, я не буду уже говорить о Помпее в оставшейся части моей речи, но вы, судьи, держите все в своем сердце и памяти. Что касается закона, союзного договора, примеров из прошлого, неизменных обычаев нашего государства, то я повторю уже сказанное мною. Ведь ни Марк Красс[2677], тщательно разъяснивший вам все дело в соответствии со своими способностями и добросовестностью, ни Гней Помпей, чья речь изобиловала всяческими красотами, не оставили мне ничего такого, что я смог бы высказать как нечто новое и не затронутое ими. Но, так как им обоим, несмотря на мой отказ, было угодно, чтобы некий последний труд как бы по отделке произведения был приложен именно мною, то прошу вас считать, что я взялся за него и за выполнение этой обязанности скорее из чувства долга, чем из склонности к красноречию. (18) И прежде чем приступать к рассмотрению правовой стороны дела Корнелия, я нахожу нужным для предотвращения недоброжелательности коротко упомянуть об условиях, общих для всех нас. Если бы каждый из нас, судьи, должен был сохранить до самой старости то положение в жизни, в каком он родился, или ту участь, какая была ему суждена при его появлении на свет, и если бы все те, кого либо вознесла судьба, либо прославили их личный труд и настойчивость, должны были понести наказание, то для Луция Корнелия, по-видимому, не было бы ни более сурового закона, ни более тяжелого положения, чем для многих честных и храбрых людей. Но если доблесть, дарование и человеческие качества многих людей самого низкого происхождения и самого малого достояния принесли им не только дружеские связи и огромное богатство, но и необычайную хвалу, почести, славу, общественное положение, то я не понимаю, почему зависть должна посягать на доблесть Луция Корнелия, а не ваша, судьи, справедливость — прийти на помощь его честности. (19) Поэтому того, о чем следует просить больше всего, я от вас, судьи, не прошу затем, чтобы не показалось, будто я сомневаюсь в вашей мудрости и человечности. Но я должен просить вас не относиться с ненавистью к дарованию, не быть недругами настойчивости, не считать нужным нанести удар человечности и покарать за доблесть. Прошу об одном: если вы увидите, что дело Луция Корнелия само по себе обоснованно и верно, то предпочтите, чтобы его личные достоинства помогали ему, а не были помехой.

(VIII) Дело Корнелия, судьи, связано с законом, который на основании решения сената был проведен консулами Луцием Геллием и Гнеем Корнелием. Законом этим, как мы видим, установлено, что те, кому Помпей, на основании решения своего совета, каждому в отдельности даровал гражданские права, — римские граждане. Что права эти были дарованы Луцию Корнелию, говорит присутствующий здесь Помпей, показывают официальные записи, обвинитель признает, но утверждает, что никто из народа, связанного с нами союзным договором, не может сделаться римским гражданином, если этот народ не даст своего согласия[2678]. (20) О прекрасный истолкователь права, знаток древности, мастер исправлять и преобразовывать ваше государственное устройство! Ведь он дополняет союзные договоры статьей о каре, которая должна все наши награды и милости сделать недоступными для союзных народов! Да что же могло быть невежественнее утверждения, будто народы, связанные с нами союзным договором, должны [в таких случаях] «давать согласие»? Ведь это не в большей мере касается народов, связанных договором, чем всех свободных народов. А вообще то, о чем здесь идет речь, всегда полностью было основано на следующем правиле и замысле: после того как римский народ примет какое-либо постановление, если его одобрят союзные народы и латиняне, и если тот же самый закон, каким пользуемся мы, утвердится, как бы укоренившись, у какого-либо народа, то в таком случае этот народ должен подпадать под действие этого же закона — не с тем, чтобы сколько-нибудь ограничить наше право, но с тем, чтобы эти народы пользовались либо правом, установленным нами, либо какой-нибудь другой выгодой или милостью. (21) В старину Гай Фурий провел закон о завещаниях[2679], Квинт Воконий провел закон о наследствах, оставляемых женщинам[2680]; было издано множество других законов, относившихся к гражданскому праву. Латиняне заимствовали из них какие хотели. Наконец, согласно самому Юлиеву закону, даровавшему гражданские права союзникам и латинянам, народы, которые не стали «давшими согласие», не должны обладать гражданскими правами. При этом возник сильный спор среди жителей Гераклеи и Неаполя, поскольку в этих городах многие предпочитали римскому гражданству свободу, предоставленную им прежними договорами[2681]. Наконец, сила соответствующего права и соответствующего выражения — в том, что народы становятся «давшими согласие» в силу нашей милости, а не собственного их права. (22) Когда римский народ примет какое-нибудь постановление и оно будет таково, что покажется нужным позволить тем или иным народам, либо связанным с нами договорами, либо же свободным, чтобы они по поводу не наших, а их собственных дел решили, каким правом они хотят пользоваться, тогда-то, очевидно, и следует спрашивать, стали ли они «давшими согласие». Но чтобы народы становились «давшими согласие» по поводу наших государственных дел, нашей державы, наших войн, нашей победы, нашего благополучия, — этого предки наши отнюдь не хотели.

(IX) Конечно, если нашим полководцам, сенату и римскому народу не будет дозволено привлекать к себе храбрейших и честнейших людей из гражданских общин союзников и друзей, предлагая им награды, — с тем, чтобы они ради нашего благополучия соглашались подвергаться опасностям, то мы будем лишены величайших выгод, а часто и величайшей поддержки в опасные и трудные времена. (23) Но — во имя бессмертных богов! — что это за союзные отношения, что это за дружба, что это за союзный договор, при которых наше государство, находясь в опасном положении, лишается защитников в лице массилийцев, гадитанцев, сагунтинцев[2682], и ни один человек из этих народов, если он, с опасностью для себя, помог нашим полководцам своим трудом, снабжением, не раз сражался с нашими врагами в рукопашном бою, часто грудью встречал копья врагов, бился с ними не на жизнь, а на смерть, подвергался смертельной опасности, — ни при каких условиях не может быть награжден дарованием ему прав нашего гражданства? (24) Ведь действительно, римскому народу тяжело не иметь возможности располагать союзниками выдающейся доблести, которые согласились бы разделять с нами опасности, угрожающие нам и им самим; что же касается самих союзников и тех, о ком идет речь, — народов, связанных с нами договором, то несправедливо и оскорбительно, чтобы преданнейшие и теснейше связанные с нами союзники были лишены возможности получать награды и почести, доступные данникам, доступные врагам, доступные часто даже рабам. Ведь права гражданства, как мы видим, дарованы многим данникам из Африки, Сицилии, Сардинии, из других провинций; дарованы, как мы знаем, врагам, которые перебежали к нашим полководцам и принесли большую пользу нашему государству; наконец, мы видим, что рабам, чьи права, участь и положение самые низкие, если у них имеются существенные заслуги перед государством, очень часто даруют свободу, то есть гражданские права.

(X, 25) Итак, ты[2683], защитник союзных договоров и народов, которые связаны с нами договорами, устанавливаешь для своих сограждан гадитанцев такое положение, чтобы то, что возможно для тех, кого мы, получив большую помощь от твоих предков, покорили оружием и подчинили своему господству, — дарование им гражданских прав с дозволения римского народа сенатом при посредстве наших полководцев, — не было возможно для самих гадитанцев? Если бы они, постановлениями или законами своими, установили, чтобы ни один из их сограждан не входил в лагерь полководца римского народа, чтобы ни один не подвергался опасности и не рисковал жизнью ради нашей державы, если бы они установили, чтобы нам, когда мы этого захотим, не дозволялось пользоваться вспомогательными войсками гадитанцев и чтобы ни один честный человек, отличающийся особенным присутствием духа и доблестью, не сражался за нашу державу, — то мы по справедливости были бы удручены тем, что уменьшается численность вспомогательных войск римского народа, что слабеет дух храбрейших мужей и что мы лишаемся преданности иноплеменников и доблести чужеземцев. (26) И нету разницы, судьи, постановят ли народы, связанные с нами договором, чтобы никому из их городов не дозволялось разделять с нами опасности наших войн, или потеряют законную силу награды, какие мы жалуем их гражданам за доблесть. Ведь с отменой наград за доблесть мы сможем пользоваться их помощью ничуть не больше, чем если бы им вообще не дозволялось участвовать в наших войнах. И действительно, коль скоро с незапамятных времен находились лишь немногие, которые ради собственного отечества, не рассчитывая ни на какие награды, грудью встречали копья врагов, то кто, по вашему мнению, станет подвергаться опасности ради чужого государства, когда вознаграждение не только не обещано, но даже запрещено?