(XV, 34) Моя речь, уверяю вас, судьи, направлена не на то, чтобы объявить недействительным союзный договор с гадитанцами, да я и не хочу высказываться против прав столь заслуженной гражданской общины, против мнения, основанного на давности, против авторитета сената. Некогда, в тяжелые времена для нашего государства, когда господствовавший на суше и на море Карфаген, поддерживаемый обеими Испаниями, угрожал нашей державе, и когда Гней и Публий Сципионы, две молнии нашей державы, погаснув, вдруг пали в Испании[2695], центурион-примипил Луций Марций, как говорят, заключил договор с гадитанцами. Так как этот договор опирался на честность этого народа, на нашу верность слову, наконец, на давность в большей степени, чем на какое-то официальное обязательство, то гадитанцы, люди разумные и искушенные в государственном праве, в консулат Марка Лепида и Квинта Катула обратились к сенату с запросом о договоре. Вот тогда-то и был возобновлен или заключен договор с гадитанцами; насчет этого договора римский народ постановления не выносил, а без этого он никак не мог взять на себя священное обязательство.

(35) Таким образом гадитанская гражданская община достигла того, чего она могла достичь услугами, оказанными ею нашему государству, благодаря свидетельству военачальников, в силу давности, благодаря авторитету выдающегося мужа Квинта Катула, на основании решения сената, в силу договора; что могло быть публично скреплено священным обязательством, того нет; ведь народ не брал на себя никаких обязательств. И по этой причине положение гадитанцев не стало хуже: ведь их дело подкреплено важнейшими и очень многими обстоятельствами. Но здесь речь идет, конечно, о другом. А нерушимым может быть только то, что народ или плебс признали священным. (XVI) И если бы этот договор, который римский народ одобряет по предложению сената, на основании заветов и суждения древности, по своей воле и выражением своего мнения, он же одобрил своим голосованием, то почему, в силу самого договора, не было бы дозволено принять гадитанца в нашу гражданскую общину? Ведь в договоре речь идет лишь о том, чтобы был «справедливый и вечный мир». Какое отношение имеет это к гражданским правам? Прибавлено также и то, чего нет ни в одном договоре: «Пусть они благожелательно чтут величие римского народа». Это значит, что в договорных отношениях они в подчиненном положении. (36) Прежде всего, выражение «пусть чтут», которым мы обыкновенно пользуемся в законах чаще, чем в договорах, есть приказание, а не просьба. Затем, когда велят чтить величие одного народа, а о другом народе молчат, то в более высокое положение и условия, несомненно, ставят тот народ, чье величие защищается заключительной статьей договора. Толкование, данное обвинителем по этому поводу, не заслуживало ответа; он говорил, что «благожелательно» означает «сообща»[2696], как будто объяснялось значение какого-то древнего или необычного слова. Благожелательными называют добросердечных, доступных, приятных людей; «кто благожелательно показывает дорогу заблудившемуся»[2697] — с добросердечием, не тяготясь; слово «сообща», очевидно, здесь не подходит. (37) Вместе с тем не имеет смысла особо оговаривать, чтобы величие римского народа оберегалось «сообща», то есть чтобы римский народ хотел, чтобы его величие было невредимо. Но если бы положение и было таким, каким оно быть не может, то все же обеспечивалось бы наше, но не их величие. Итак, могут ли гадитанцы благожелательно чтить наше величие, если мы для сохранения его не может привлекать гадитанцев наградами? Наконец, может ли вообще существовать какое-либо величие, если нам препятствуют предоставлять при посредстве римского народа нашим полководцам право оказывать милости в награду за доблесть?

(XVII, 38) Но к чему обсуждаю я то, о чем, пожалуй, действительно стоило бы говорить, если бы гадитанцы выступали против меня? Ведь если бы они требовали назад Луция Корнелия, то я ответил бы, что римский народ издал закон о даровании прав гражданства; что на издание такого рода законов народы не «дают своего согласия»; что Гней Помпей на основании мнения своего совета даровал Луцию Корнелию права гражданства; что гадитанцы не располагают постановлением нашего народа и, таким образом, нет ничего нерушимого, что представлялось бы исключенным по закону, а если бы оно и было, то в договоре все же не предусмотрено ничего, кроме мира; что прибавлено и положение об их обязательстве чтить наше величие, а оно, несомненно, было бы умалено, если бы нам нельзя было пользоваться помощью их граждан во время войн или если бы мы не имели возможности их вознаграждать. (39) Но зачем мне именно теперь выступать против гадитанцев, когда то, что я защищаю, они одобрили добровольно, своим авторитетом и даже присылкой посольства?[2698] Ведь они с первых дней своего существования как государства, забыв всю свою преданность и сочувствие пунийцам, обратили свои помыслы к нашей державе и перешли на нашу сторону: когда карфагеняне объявляли нам величайшие войны, [лакуна] то гадитанцы не впускали их в свои города, преследовали их своими флотами, отбрасывали грудью, средствами, вооруженными силами; они всегда считали видимость старого Марциева договора более нерушимой, чем крепость, и решили, что договором, который заключил Катул, и поручительством сената они связаны с нами теснейшим образом. Как Геркулес пожелал, чтобы стены, храмы и поля гадитанцев были пределами для его странствий и трудов, так предки наши повелели, чтобы они были пределами нашей державы и власти римского народа. (40) Наших умерших полководцев, чья бессмертная память и слава жива, — Сципионов, Брутов, Горациев, Кассиев, Метеллов и присутствующего здесь Гнея Помпея, которому гадитанцы, когда он вел трудную и большую войну вдали от их стен, помогли снабжением и деньгами, а ныне и сам римский народ, чье положение при дороговизне хлеба они облегчили, доставив ему зерно, как они не раз поступали и ранее, — гадитанцы призывают в свидетели того, что они хотят следующих прав: пусть для них самих и для их детей, если кто-нибудь из них проявит исключительную доблесть, найдется место в наших военных лагерях, в ставках наших полководцев, наконец, место под нашими знаменами и в строю, и пусть они по этим ступеням поднимутся даже к правам гражданства.

(XVIII, 41) И если населению Африки, Сардинии, Испании, наказанному лишением земель и наложением дани, дозволено приобретать своей доблестью права гражданства, а гадитанцам, связанным с нами услугами, давностью отношений, верностью, опасностями, союзным договором, этого же не будет дозволено, то они сочтут, что у них с нами не договор, а навязанные им нами несправедливые законы. А что я не придумываю содержания своей речи, но выражаю мысли гадитанцев, показывает сама действительность. Я утверждаю, что много лет назад гадитанцы от имени общины установили с Луцием Корнелием отношения гостеприимства; предъявляю табличку[2699]; прошу посланцев встать; вы видите представителей — выдающихся и знатнейших людей, присланных на этот суд, чтобы отвратить опасность, грозящую Луцию Корнелию; наконец, давно, когда в Гадесе узнали о судебном деле, о том, что Луцию Корнелию угрожает опасность со стороны этого человека, — то гадитанцы постановлениями в своем сенате осудили своего согражданина, упомянутого мною. (42) Если народ становится «давшим согласие» тогда, когда он своим решением одобряет постановления нашего плебса и народа, то могли ли гадитанцы стать «давшими согласие» (ведь это слово доставляет тебе особенное удовольствие) в большей мере, чем тогда, когда они установили отношения гостеприимства, признав тем самым, что Луций Корнелий переменил гражданство, что он достоин чести быть нашим гражданином? Могли ли они вмешаться, выразив свой приговор и свою волю с большей определенностью, чем сделали это тогда, когда они даже наложили пеню на его обвинителя и наказали его? Могли ли они вынести по этому делу более ясное решение, чем решение прислать своих виднейших граждан для участия в вашем суде как свидетелей прав Луция Корнелия, с хвалебным отзывом о его жизни, предстателей для отвращения опасности? (43) И впрямь, кто столь безрассуден, чтобы не понимать, что гадитанцы должны сохранять за собой такое право, дабы путь к этой наивысшей награде — правам гражданства — не оказался для них навсегда прегражденным, и что они должны особенно радоваться тому, что расположение присутствующего здесь Луция Корнелия к своим согражданам остается в Гадесе, а его влияние и возможность защищать их интересы находят применение в нашем государстве? И действительно, кому из нас не стали дороже интересы этой гражданской общины благодаря его рвению, деятельности и заботам?