(13) Вот каково было различие между мною и моими недругами: так как я увидел, что подле Аврелиева трибунала людей открыто вербуют и распределяют на центурии; так как я понимал, что старым шайкам Катилины вновь подана надежда на резню; так как я видел, что люди из того лагеря, главой которого я даже считался, — одни из зависти, другие из боязни — меня либо предавали, либо покидали, когда оба консула, купленные соглашением о провинциях, предоставили себя в распоряжение недругов государства в качестве исполнителей, понимая, что смогут избавиться от бедности и удовлетворить свою алчность и развращенность только в том случае, если головою выдадут меня внутренним врагам; так как эдикты и указы запретили сенату и римским всадникам оплакивать и умолять вас, надев траур, так как соглашения во всех провинциях, все договоры и восстановление добрых отношений скреплялись моей кровью, — то я (хотя все честные люди не отказывались погибнуть либо за меня, либо вместе со мною) не захотел в защиту своего благополучия браться за оружие, полагая, что и моя победа, и мое поражение будут горестными для государства. (14) А недруги мои, когда мое дело обсуждалось в январе месяце, признали нужным преградить мне путь к возвращению телами убитых граждан, рекою крови. (VI) И вот в мое отсутствие общее положение было таково, что вы считали нужным в одинаковой мере восстановить в правах и меня, и государство; я же полагал, что государство, в котором сенат не имел никакой власти, где была возможна безнаказанность, где правосудие отсутствовало, где на форуме царили насилие и оружие, причем частные лица спасались за стенами своих домов, а не под защитой законов, где плебейским трибунам наносили раны у вас на глазах, к домам магистратов приходили с мечами и с факелами, фасцы консула ломали, храмы бессмертных богов поджигали, — что такое государство сведено на нет. Поэтому я и пришел к убеждению, что, пока государство в изгнании, для меня в этом Городе места нет; но я не сомневался в том, что оно, если будет восстановлено, само возвратит меня вместе с собой.

(15) Твердо зная, что в ближайший год консулом станет Публий Лентул, который как курульный эдил в опаснейшее для государства время, когда я был консулом, вместе со мною принимал все решения и разделял со мною опасности, мог ли я сомневаться в том, что мне, консулами раненному, лекарство консулов возвратит здоровье? Когда он стоял во главе, а его коллега, милосерднейший и честнейший муж, вначале не препятствовал, даже помогал ему, почти все остальные магистраты были поборниками моего восстановления в правах; из них особенное присутствие духа, доблесть, почин, готовность меня защищать проявил Тит Анний, а Публий Сестий — особенное расположение ко мне и внушенное ему богами рвение. По почину все того же Публия Лентула и по докладу его коллеги собравшийся в полном составе сенат при несогласии только одного человека[2657], без чьей-либо интерцессии возвеличил мои заслуги в самых лестных выражениях, в каких только мог, и поручил дело моего восстановления в правах всем вам, муниципиям и колониям. (16) Так за меня, не имевшего близких, лишенного поддержки родичей, все время вас умоляли консулы, преторы, плебейские трибуны, сенат и вся Италия; наконец, все те, кто был отмечен величайшими благодеяниями и почестями от вашего имени, не только побуждали вас спасти меня, когда этот же человек предоставил им слово, но даже заверяли вас в значении моих действий, свидетельствовали о них и их прославляли. (VII) Первым из них к вам обратился с уговорами и просьбами Гней Помпей, по своей доблести, мудрости и славе лучший из всех людей, которые существуют, существовали и будут существовать; он один дал мне одному, своему другу в частной жизни, все то, что он дал государству в целом: благополучие, покой, достоинство. Речь свою он, как я узнал, разделил на три части: сначала он доказал вам, что государство было спасено моими решениями, связал мое дело с делом всеобщего избавления и привлек вас к защите авторитета сената, государственного строя и достояния высокозаслуженного гражданина; затем он, заканчивая речь, сказал, что за меня вас просят сенат, римские всадники, вся Италия; затем, в конце он не только просил вас о моем восстановлении в правах, но даже заклинал. (17) Перед этим человеком, квириты, я в таком долгу, в каком божественный закон едва ли дозволяет человеку быть перед человеком. Последовав его советам, предложению Публия Лентула и авторитету сената, вы возвратили мне то же положение, какое я занимал ранее в силу ваших благодеяний, голосами тех же центурий, чьими вы мне его создали. В то же время вы слыхали, как выдающиеся мужи, виднейшие и известнейшие люди, первые среди граждан, все консуляры, все претории с этого места говорили одно и то же, так что ввиду всеобщего свидетельства становилось ясно, что государство было спасено мною одним. Поэтому, когда Публий Сервилий[2658], влиятельный муж и виднейший гражданин, сказал, что благодаря именно моим усилиям государство было передано магистратам следующего года неприкосновенным, то другие присоединились к его мнению. Кроме того, вы слышали не только заверение, но и свидетельские показания прославленного мужа Луция Геллия[2659]; когда он узнал, что во флоте, бывшем под его началом, пытались вызвать мятеж, причем ему самому грозила большая опасность, он сказал на вашем собрании, что, не будь я консулом тогда, когда я им был, государство бы погибло. (VIII, 18) И вот я, квириты, благодаря стольким свидетельствам, авторитету сената, столь полному согласию Италии, такому рвению всех честных людей, когда дело вел Публий Лентул при одобрении со стороны всех других магистратов, когда за меня просил Гней Помпей, когда все люди ко мне относились благожелательно, наконец, когда бессмертные боги одобрили мое возвращение, ниспослав богатый урожай, изобилие и дешевизну хлеба, возвращенный себе самому, своим родным и государству, обещаю вам, квириты, делать для вас все, что только будет в моих силах: во-первых, с тем же благоговением, с каким благочестивейшие люди склонны относиться к бессмертным богам, я всегда буду относиться к римскому народу, и изъявление вашей воли будет в течение всей моей жизни столь же важным и священным для меня, сколь и изъявление воли бессмертных богов; затем, так как само государство возвратило меня в число граждан, я ни в чем не уклонюсь от выполнения своего долга перед государством. (19) И если кто-нибудь думает, что у меня либо изменились намерения, либо ослабело мужество, либо дух сломлен, то он глубоко заблуждается. Все то, что у меня смогли отнять насилие, несправедливость и бешенство преступников, они вырвали, унесли, рассеяли; то, чего у храброго мужа не отнять, у меня существует, остается и останется навсегда. Видел я храбрейшего мужа, земляка своего Гая Мария, — ведь нам, словно в силу какой-то роковой неизбежности, пришлось вести войну не только с теми, кто захотел уничтожить все это вот[2660], но и с самой судьбой, — так вот, я видел его: несмотря на свою глубокую старость, он не только не был сломлен постигшим его величайшим несчастьем, но даже окреп и воспрял духом. (20) Я сам слышал, как он говорил, что был несчастен тогда, когда был лишен отечества, в прошлом избавленного им от вторжения врагов; когда слышал, что его имуществом владеют недруги и расхищают его; когда видел, что его юный сын разделяет с ним эти невзгоды; когда, укрываясь в болотах, благодаря помощи и состраданию жителей Минтурн[2661] спасался от гибели; когда, переправившись на утлом челне в Африку, нищий и умоляющий о помощи, явился к тем, кому сам роздал царства; и вот, восстановив свое высокое положение, он не допустит себя до того, чтобы ему — после восстановления утраченного — недостало бы мужества, которое всегда оставалось при нем. Между нами обоими различие в том, что он отомстил своим недругам именно тем, в чем была его наибольшая сила, — оружием; я же буду пользоваться тем, чем привык пользоваться, — красноречием, так как искусству Мария место во время войны и смуты, моему — во времена мира и спокойствия. (21) Впрочем, Гай Марий в своем гневе помышлял только о мщении недругам, а я даже о недругах своих буду думать лишь в той мере, в какой государство мне это дозволит.