(II, 5). Зачем я об этом рассуждаю? Зачем? Дабы вы смогли понять, что никто никогда не обладал ни таким красноречием, ни столь божественным и столь необычайным даром слова, чтобы быть в состоянии, уже не говорю — восхвалить и превознести в своей речи величие и множество благодеяний, оказанных вами мне, моему брату и нашим детям, но хотя бы перечислить и описать их. Родители в согласии с законом природы произвели меня на свет малюткой; вами я был рожден консуляром. Они дали мне брата, но не было известно, каков он будет; вы возвратили мне его испытанным и доказавшим мне свою необычайную преданность. Государство я принял в свои руки в те времена, когда оно, можно сказать, было утрачено; от вас я получил его обратно таким, какое признали сохраненным усилиями одного человека[2645]. Бессмертные боги детей мне дали, вы мне их возвратили. Многого другого, чего я просил у бессмертных богов, я тоже достиг; но если бы не ваша добрая воля, то я был бы лишен всех даров бессмертных богов. Наконец, почести, которых я достигал по одной постепенно, я теперь получил от вас в совокупности, — так что, насколько я ранее был в долгу перед родителями, перед бессмертными богами, перед вами самими, настолько я теперь всецело в долгу перед всем римским народом.

(6) Ведь если само благодеяние ваше столь велико, что я не могу охватить его в своей речи, то в вашем рвении проявилась такая доброжелательность, что вы, мне кажется, не только избавили меня от несчастья, но даже возвеличили в моем высоком положении. (III) Ведь о моем возвращении не умоляли юные сыновья, как о возвращении Публия Попилия[2646], знатнейшего человека, а также многочисленные родные и близкие, не умоляли, как о прославленном муже Квинте Метелле[2647], ни сын его, чей возраст уже требовал уважения, ни консуляр Луций Диадемат, весьма влиятельный муж, ни цензорий Гай Метелл, ни их дети, ни Квинт Метелл Непот, в ту пору искавший консулата, ни сыновья его сестер — Лукуллы, Сервилии, Сципионы; о возвращении Квинта Метелла тогда вас и ваших отцов умоляли очень многие Метеллы и сыновья женщин из рода Метеллов; даже если бы его собственное высшее положение и величайшие деяния не были достаточны, то преданность его сына, мольбы его близких, траур юношей, слезы старших все же смогли бы тронуть римский народ. (7) Что касается Гая Мария, который после знаменитых консуляров минувшего времени был на памяти вашей и ваших отцов третьим до меня консуляром, несмотря на свою исключительную славу, испытавшим такую же унизительную участь, то его положение не походило на мое; ведь он возвратился без чьих-либо молений, он вернулся самовольно, во время раздоров между гражданами, прибегнув к помощи войска и к оружию[2648]. Меня же, лишенного близких, не огражденного родовыми связями, не угрожавшего оружием и волнениями, вымолили у вас зять мой Гай Писон своей как бы внушенной ему богами беспримерной настойчивостью и доблестью и преданнейший брат своими каждодневными слезными просьбами и горестным трауром.

(8) Брат мой был единственным человеком, который смог привлечь к себе ваши взоры своим трауром и вновь пробудить своим плачем тоску и воспоминания обо мне; он решил, квириты, подвергнуться такой же участи, какую испытал я, если вы не возвратите ему меня; он проявил столь необычайную любовь ко мне, что счел бы нарушением божеского закона быть разлученным со мною не только в жилище, но даже в могиле. В мою защиту в моем присутствии сенат надел траур и помимо сената двадцать тысяч человек; в мою защиту в мое отсутствие вы видели жалкие лохмотья и траур одного человека. Он один, который мог бывать на форуме, по своей преданности стал для меня сыном, по оказанному им мне благодеянию — отцом, по своей любви ко мне — тем же, кем всегда был, — братом. Ведь траур и рыдания моей несчастной жены, и безысходное горе преданнейшей дочери, и тоска моего малолетнего сына и его детские слезы либо были скрыты от вас из-за неизбежных переездов, либо большей частью таились во мраке их жилища. (IV) Поэтому ваша заслуга перед нами тем больше, что вы возвратили нас не многочисленным близким, а нам самим.

(9) Но если я не смог найти родных, способных своими мольбами отвратить от меня несчастье, то моя доблесть должна была дать мне помощников, предстателей и советчиков, чтобы я был возвращен и они были столь многочисленны, занимали столь высокое положение и обладали такой силой, что в этом отношении я превзошел всех людей, ранее упомянутых мною. Ни о Публии Попилии, прославленном и храбрейшем муже, ни о Квинте Метелле, знатнейшем и весьма стойком гражданине, ни о Гае Марии, охранителе государства и нашей державы, в сенате не упоминали никогда; (10) первые двое были восстановлены в правах по предложению трибунов, не по решению сената; Марий же был восстановлен в правах, уже не говорю — не сенатом, но даже после подавления сената, и при возвращении Гая Мария возымела силу не память о деяниях, а войска и оружие. Чтобы для меня она возымела силу, сенат все время требовал; чтобы она мне наконец, принесла пользу, он, как только ему дозволили, многолюдностью своего собрания и своим авторитетом достиг. При возвращении названных мною людей движения в муниципиях и колониях не было; меня же вся Италия постановлениями своими трижды призывала вернуться в отечество. Они были возвращены после истребления их недругов, после жестокой резни среди граждан; я же был возвращен в то время, когда изгнавшие меня управляли провинциями[2649], когда один из моих недругов, честнейший и добрейший муж, был консулом[2650], причем о моем возвращении докладывал другой консул[2651]; между тем мой недруг[2652], который, чтобы погубить меня, отдал свой голос общим врагам, хотя и был жив, то есть дышал, в действительности был низринут ниже, чем все умершие. (V, 11) Никогда ни в сенате, ни перед народом в защиту Публия Попилия не выступал храбрейший консул Луций Опимий[2653]; никогда в защиту Квинта Метелла не выступал, уже не говорю — Гай Марий, бывший ему недругом, но даже сменивший его красноречивейший Марк Антоний с коллегой Авлом Альбином[2654]. Что касается выступлений в мою пользу, то их от консулов прошлого года постоянно требовали, но все боялись впечатления, что делается так из личного расположения ко мне; ведь один из них был со мною в свойстве, а другого я однажды защищал по делу, угрожавшему его гражданским правам[2655]; связанные договором о провинциях, они в течение всего прошлого года должны были выслушивать сетования сената, плач честных людей, стоны Италии. Но в январские календы, после того как осиротевшее государство взмолилось о покровительстве к консулу, словно к законному опекуну, консул Публий Лентул, отец, бог, спаситель моей жизни, моего достояния, памяти обо мне, моего имени, тотчас же после доклада о торжественном обряде в честь богов счел своим долгом из всех людских дел прежде всего доложить о моем. (12) И оно было бы решено в этот же день, если бы тот плебейский трибун[2656], которого я как консул осыпал величайшими благодеяниями в бытность его квестором, не потребовал для себя ночи на размышление, хотя все сословие и многие выдающиеся мужи его умоляли, а тесть его, честнейший муж Гней Оппий, в слезах лежал у него в ногах. Размышление это было использовано не для возвращения платы, чего кое-кто ожидал, а, как выяснилось, для ее увеличения. После этого сенат не рассмотрел ни одного дела. Хотя решению моего дела препятствовали разными способами, все-таки, так как воля сената была выражена ясно, мое дело должно было быть доложено в январе месяце.