— Когда я вошел сюда, — ответил Нанок, — словно вернулся в детство.

— Иногда я думаю, для чего люди изучают историю? — продолжала Зина. — Собирают разные старые вещи, реликвии. Наверное, для возвращения в детство. Правда?

— Может быть, и для этого, — осторожно ответил Нанок. За все годы учения в институте Нанок ни разу не встречался с таким взглядом на свой научный предмет.

Спать не хотелось, хотя давно умолкло радио и огромная мягкая шкура тундровой тишины накрыла маленькое стойбище.

— Вам нравится ваша работа? — послышался из темноты голос.

— Нравится, — ответил Нанок. — А вам ваша?

— Теперь не очень, — помолчав, ответила Зина. — Вот если бы можно было делать так, как Нутетеин…

— А как? — спросил Нанок.

— Как надоест старику, он уезжает в Уэлен. К сожалению, что можно ему — нам нельзя. Может быть, потому, что быть артистом для нас пока не очень привычно. Работа не работа, веселье не веселье. Непонятно, что на самом деле…

Нанок не отвечал. Он слушал не слова, исходящие из темноты чоттагина, а девичий голос, чуть жалобный, словно возникающий сам по себе.

Надо бы что-то ответить, но никакие слова не шли в голову: никогда еще ему не доводилось лежать в такой близости от девушки.

От волнения по-прежнему сохло в горле, и приходилось то и дело наклоняться к чайнику и глотать остывший горький чай, вяжущий рот.

— Жажда мучает? — участливо спросила Зина.

— Да, — ответил Нанок.

— Хорошая здесь вода, вкусная, не то что в городах, — продолжала Зина. — Даже самая чистая вода, когда проходит через железные трубы, меняет вкус.

«И чего она все говорит и говорит?» — подумал с некоторым раздражением Нанок.

А Зина разговором отгоняла тревожные мысли. Кто поручится, что парень, проучившийся столько времени в большом городе, не обрел и некоторые городские привычки? А вдруг он понял приглашение лечь в полог не так, как принято в тундре?

— Будет когда-нибудь в Анадыре светлая вода?

— Не все же людям пить такую муть, — ответил Нанок. — Давайте спать.

— Да, завтра рано вставать, — отозвалась Зина. — Спокойной ночи!

Нанок закрыл глаза и попытался больше ни о чем не думать. Ему даже показалось, что он начал засыпать, но едва он об этом подумал, как сон снова ушел, отлетел в едва приметную, усыпанную звездами дыру в вершине конусной крыши яранги. Зина дышала ровно, глубоко: должно быть, заснула. Ей хорошо: она ежегодно месяц спала на оленьих шкурах, а вот Наноку после столь долгого перерыва непривычно как-то…

Он тихо выскользнул из полога и осторожно выбрался наружу. Темное небо низко повисло над тундрой. Вдали гремел ручей. Прохладный воздух охватил тело.

…Продрогший Нанок вполз в полог, нырнул в невообразимую нежность оленьих шкур, в тепло, ожидавшее его, свернулся, как в детстве, калачиком и, не успев ни о чем подумать, заснул крепким сном, словно провалившись в мягкое облако.

Нанок работал целый день. Он описал ярангу, снял несколько планов, составил подробные чертежи, пересчитал деревянные стойки, обмерил, сфотографировал.

За обедом Зина спросила:

— Неужели все это так действительно важно? Разве кому-нибудь в будущем понадобится яранга?

— Как сказать, — ответил Нанок. — Вот мне Нутетеин рассказывал: было время, когда показалось, что наши песни и танцы уже больше не нужны — ни нам, ни будущим поколениям. В клубах учили танцевать тустеп и танго…

Зина рассмеялась.

— Нутетеин и танго… Смешно. Но ведь это разные вещи. То искусство, а тут яранга.

— Ярангу сделать — это тоже искусство. Может быть, даже большее, чем песни и танцы.

— Ну, тоже скажете! — улыбнулась Зина. — Вот иногда вы говорите, а я слышу голос Нутетеина. Он любит повторять, что искусство наше не может быть профессией… Он вообще считает настоящим человеческим делом только то, что связано с добычей пищи, с постройкой жилища, изготовлением инструментов… А все остальное — второстепенное. Пусть нужное, но второстепенное. Нужно, говорит он, поначалу заниматься главными делами жизни, а через них — уже другими…

Трещал костер в чоттагине. Дым медленно уходил к вершине конуса, туда, где сходились пересчитанные и обмеренные Наноком жерди, улетучивался и растворялся в чистом воздухе. Нежное оленье мясо и бульон располагали к неторопливой, раздумчивой беседе.

— Это было при патриархально-родовом строе. Один человек соединял в себе идейного вождя, добытчика еды и охранителя жизни. Он был как бы маленьким государством в себе…

— Интересно, — заметила Зина.

— Поэтому в наших старых общинах власть шамана была не такая сильная, скажем, как у жрецов Древнего Египта, — продолжал Нанок. — Потому что каждый еще был сам немного шаманом. Ваш отец шаманил?

— Мой? — растерянно спросила Зина. — Никогда не замечала за ним такого. Он ведь коммунист и депутат районного Совета…

— А вот мой до сих пор шаманит, — признался Нанок. — Хотя закончил семилетку и много читает. Конечно, шаманство у него небольшое, вроде бы для внутреннего потребления. Произносит заклинания, освящает оружие перед началом сезона. Доведется убить ему неосторожно нерпу с детенышем — целое представление. В детстве я часто помогал ему, не очень задумываясь над его действиями.

— Это все очень странно, — задумчиво произнесла Зина.

Здесь, в чоттагине, Зина снова была обыкновенный девушкой, без той ночной, волнующей загадочности, хотя Нанок порой примечал ее туго обтянутые эластичными брюками узкие бедра, всю ее ловкую, ладную фигурку танцовщицы. Но иногда пламя костра так освещало ее лицо, что у Нанока перехватывало дыхание: сходство с портретом становилось поразительным, даже несколько путающим.

— Это странно, но и очень интересно! — возбужденно произнес Нанок.

К вечеру в стойбище ждали стадо. Из соседней яранги вышла древняя, едва двигающаяся старуха, приложила к глазам бинокль и уставилась на северную сторону, на легкие, словно застывшие волны, зеленые холмы с поблескивающими разновеликими озерцами.

— Она почти ничего не видит, — сказала Зина. — Но как почует, что идет оленье стадо, места себе не находит.

Старухи Наукана в предзакатный час тоже выходили из нынлю и начинали всматриваться вдаль, стараясь увидеть в морском просторе своих кормильцев.

В стойбище эта привычка осталась только у старой Кававнаут.

Все остальные оживились только к вечеру, когда стадо уже можно было разглядеть невооруженным глазом. Пришел вездеход. Петр Клей, озабоченный, заметно уставший, коротко спросил Нанока:

— Хочешь, поедем в стадо?

Нанок не стал отказываться. Он взял фотоаппарат, запасную кассету и полез в кузов. Петр уселся рядом с водителем, и гремящая машина устремилась вниз по крутому спуску, прозвенела гусеницами по каменистому дну ручья и с воем вскарабкалась на другой берег реки, поднялась на ровную мягкую тундру, испещренную небольшими ручейками и озерцами, в которых плавали непуганые утиные выводки…

Брезент был откинут, и Нанок видел приближающееся колышущееся пестрое оленье стадо.

— Стадо волнуется, — сообщил сквозь грохот вездехода Клей. — Сегодня жарко, комар кусается, и олени бегут на снежницы.

Действительно, часть оленьего стада взобралась на нетающие снежные заплаты на северных склонах холмов. Когда вездеход подошел ближе, в сердце Нанока ударило воспоминание: он видел точно такую же картину и не поверил ей. То, что сейчас видели его глаза на склоне заснеженной сопки, было как бы плоским, повернутым наклонно изображением оленьего стада, хотя животные шевелились, иные даже скакали, оставляя в снегу глубокие голубые следы.

Еще в бытность студентом Нанок пошел в Арктический музей в Ленинграде. В большом высоком зале на тросах висел самолет полярной авиации. Здесь же стояла папанинская палатка, разные полярные реликвии, карты, схемы. На втором этаже была развернута экспозиция, рассказывающая о народах Севера. Клыки из Уэленской мастерской со знакомыми именами на торцах, выписанными острым резцом и зачерненными тушью, фигурки морских зверей и оленей. За стеклом висели расшитые бисером танцевальные перчатки, пестрые коврики из нерпичьих шкур. Здесь же были выставлены книги, впервые напечатанные на северных языках, первые буквари, учебники, книги для чтения и даже некоторые оригинальные произведения писателей-северян.