В чоттагин вошел Петр Клей. Он подошел к костру и строго спросил Зину:

— Как наш гость?

— Спросите сами у него.

— Не беспокойтесь, — заверил бригадира Нанок. — Мне здесь очень хорошо.

— Может быть, останетесь в тундре? — шутливо спросил бригадир.

— Остался бы, если б не работал в другом месте, — ответил Нанок.

— С пастухами у нас плоховато, — продолжал Клей. — Уходит от нас молодежь. Вот Зина — она артистка ансамбля, Виктор хоть и в сельхозтехникуме учится, но другим глазом косит в горный и, похоже, туда перейдет… Так что в семье Канталиных, считайте, династия оленеводов кончилась.

— Потому что будущее нашего края — другое, — решительно произнес Виктор. — В развитии горной промышленности.

— Однако не будешь же ты есть золотые самородки.

— За золотые самородки мне привезут самый лучший завтрак из лучшего московского ресторана на самом лучшем самолете!

— Ух ты! — покачал головой Клей.

— Да ведь научно-техническая революция совершается в стране! — громко и раздельно произнес Виктор. — Неужели вы не понимаете этого? Научно-техническая!

— Тьфу! С тобой разговаривать… А как вы думаете, товарищ ученый?

Нанок замялся.

— Мне трудно судить… Понимаете, с одной стороны, нужно и то, о чем говорит Виктор, а с другой — действительно, что же с нами будет, если ничего своего не останется?

— Да если бы это свое было хорошим, передовым! — перебил Виктор. — А то ведь — скотоводство на грани первобытности!

— Все образованные так говорят, — вздохнул Клей. — Вот только никто не говорит, что надо сделать!

Зина молча наливала чай, вела себя так, как должна вести себя тундровая женщина в яранге. При колеблющемся свете костра лицо ее все больше напоминало портрет актрисы Самари, и Нанок едва ли не каждую минуту смотрел на девушку, смущая ее пристальным взглядом.

— Мне обидно, — повернулся Клей к Наноку. — Я ведь люблю тундру, оленей, даже эту ярангу. Я отслужил в армии, работал на ударной комсомольской стройке на Амуре — уговорили ребята из нашей части. Все было там прекрасно, а в сердце камнем вина лежала, глодала меня по ночам. На Амуре летом красота, да и зимой неплохо. Леса, тайга, снабжение хорошее. А по ночам снилась вот эта тундра, оленье хорьканье слышалось. Не выдержал, вернулся домой. Задержали на центральной усадьбе, сулили хорошую работу, но я все сюда рвался… Иногда себя ругаю, но ничего не могу поделать…

Клей пытливо посмотрел на Нанока. Уставились на него и Виктор и Зина, словно ожидая от него откровения. Под этими проницательными взглядами Наноку стало неловко. Он заерзал на своем сиденье, ящик из-под галет громко заскрипел.

— Каждый человек любит свою родину, — начал он медленно и замолк, не зная, что сказать дальше.

Разве Виктор Канталин меньше будет любить Чукотку, если будет работать геологом, а Зина — от того, что танцует в ансамбле, а не шьет кухлянки пастухам?

Перед глазами Нанока стоял старый, наполовину разрушившийся Наукан, когда-то поразивший Кнуда Расмуссена. Из старых нынлю давно выветрился жилой дух, и даже запаха тления не осталось, потому что давно истлело все, что могло истлеть на нежарком и недолгом солнце Берингова пролива. Разве те — Утоюк или Нутетеин — меньше любили родину, когда принимали нелегкое решение покинуть веками обжитое место, могилы предков, великие предания, связанные с этой землей? Анахтыкак рассказывал сыну: «Мы со слезами покидали Наукан ради будущего. Потому что, наши дети перестали возвращаться в то место, где нельзя построить хороший дом, где нет простора для нового… Когда птенцы, оперившись, на следующий год выбирают другую скалу для гнездовий, значит, пора менять место. В истории арктических народов не раз бывало, когда во имя будущей жизни надо было принимать и более жесткие решения. Любить родину — это прежде всего любить живущих на ней людей и все делать для их счастья…»

— Тот, кто не возвращается в тундру, — не перестает любить родину, — коротко сказал Нанок.

— Но земля не должна быть пустой! — резко выкрикнул Клей. — Что будет, если в тундре не будет живого оленя, живого человека? Одни железные машины будут грызть вечную мерзлоту и добывать полезные ископаемые. Я вот читал в одной газете, что самое выгодное — это если на Севере вообще не будут жить люди, а работать будут автоматы. Для наладки роботов время от времени будут прилетать на вертолетах из теплых краев «покорители Севера», заряжать их энергией и забирать готовую продукцию. Наверное, можно и так жить, но я не хочу!

Клей вскочил на ноги и вышел из яранги.

Через некоторое время Нанок последовал за ним.

В темноте светилась, сигарета. Отчетливо слышался шум оленьего стада. Вдруг совсем близко возникли три белые важенки. Большими круглыми глазами они уставились на людей.

— Почему они не уходят? — тихо спросил Нанок.

— Это матери телят, которых мы убили сегодня, — ровным, безразличным тоном ответил Клей. — Они еще долго будут приходить сюда, искать своих детей.

От этих слов Наноку стало не по себе.

Оленухи постояли, перебирая ногами, шевеля толстыми мягкими губами, а потом медленно удалились в темноту, чавкая копытами о мягкую, тундровую почву.

Клей бросил окурок, тщательно затоптал и, уходя к себе в ярангу, предупредил:

— Завтра обещают вертолет.

Нанок остался стоять под открытым темным, усыпанным звездами небом. Он чувствовал, что оленухи бродят где-то совсем рядом.

Время от времени он слышал их мягкую поступь, тяжелое, как человеческое, дыхание.

— Нанок, где вы?

Зина встала рядом.

— Что вы тут делаете?

— Думаю о вас.

— Обо мне?

— Не только… О вашем брате, о Клее и о себе тоже, — медленно проговорил Нанок.

— Эти разговоры о тундре, о долге, о любви к родине я слышу каждый раз, когда приезжаю сюда, — сказала Зина. — Это вечный спор между братом и Клеем. Бригадир говорит, что Виктор станет предателем, если уйдет в геологический техникум. Наш народ такой маленький, что, когда один куда-то уходит, большая дыра образуется. В ансамбле нашем такая же беда. Ушла Тамара в декретный отпуск — всю программу пришлось переделывать… Вот и здесь. А у Виктора мечта с детства — стать геологом, путешественником.

Зина умолкла. Нанок почувствовал приближение важенок. Из темноты показались три оленухи. Почему они вместе ищут своих потерянных детенышей? Или горе объединяет не только людей, а это присуще всему живому?

— Ой, не могу! — воскликнула Зина, взмахнула рукой, и оленухи, медленно повернувшись, снова ушли в темноту за тенями своих телят, растворившихся в вечной мгле.

— Когда вы улетаете?

— Клей сказал, что завтра будет вертолет.

— Все успели сделать? — после паузы спросила Зина.

— Почти все, — ответил Нанок. — Вот только не успел договориться насчет кожаного ведра. Может, согласитесь продать? Оно бы украсило наш музей.

— Да берите его так, — засмеялась Зина.

— Так не полагается, — ответил Нанок. — У меня есть специальные средства на покупку экспонатов.

— Хорошо, считайте, что вы получили его от меня в подарок, — сказала Зина.

— Зина, — у Нанока перехватило горло, но он взял себя в руки и мысленно порадовался тому, что темно и его растерянного лица не видно, — я вот что хотел сказать… Вам, может быть, смешно, но вы напомнили один портрет. Был такой французский художник Огюст Ренуар. Он написал портрет актрисы Самари. Оригинал висит в Москве, в Музее изобразительных искусств. Когда я увидел его, у меня ноги чуть не отнялись. Не знаю, мне трудно объяснить, что со мной случилось. Она не такая, как другие знаменитые портреты, — она, может быть, более человечная, близкая, земная. На ваших щеках тот же бледный румянец, и вы… вы похожи на нее…

Нанок услышал приглушенный смех.

— Вы не смейтесь, — торопливо произнес он. — Это совсем не смешно. Это удивительно. Наверное, я тогда влюбился в портрет, потому что, сколько был в Москве, каждый день ходил в музей и часами стоял перед картиной.