Картины северных художников не произвели на Нанока большого впечатления. Некоторые из них даже показались ему какими-то детскими, наивными, словно написанными неумелой рукой. Но имя одного из художников ему запомнилось — Панков. Он был ненец по национальности. И вот совершенно неожиданно та наивная, казалось бы, неумелая картина Панкова встала в живом виде перед ним. Выходит, далекий ненец видел куда лучше Нанока и умел запоминать глазом такое, что является главным и в то же время необычным.

Вездеход остановился в некотором отдалении от оленьего стада. Животные с видимым беспокойством стали поднимать рогатые головы, оглядываясь на грохочущее страшилище, за которым тянулась глубокая колея в тундровой почве.

Клей спрыгнул и помог вылезти из вездехода Наноку.

Они медленно пошли по чавкающим кочкам.

Пастухи то и дело вскакивали и прогоняли оленей, пытавшихся уйти в сторону. Выделялись подросшие телята с их удивительно нежной коричневой шерстью. Попадались и пятнистые, словно нарочно выкрашенные каким-нибудь озорником. Удивило Нанока похрюкивание оленей: оно немного напоминало шум моржового лежбища под скалами Инчоунского массива.

— Почему они такие? — спросил он Клея, когда большая серая важенка отпрянула от его наведенного фотоаппарата.

— Ты что, никогда не видел оленей?

— Живых вижу впервые, — с некоторой неловкостью признался Нанок.

— Ну, ничего, — снисходительно произнес Клей. — Вот и я метро не видел, хоть два раза был на материке.

Канталин, отвлекшись на минутку от стада, спросил:

— Сестренка не обижала?

— Да нет, — смущенно ответил Нанок.

— Вечером сменюсь, — сказал Канталин, — поговорим.

Отсняв кассету, Нанок присел на сухой пригорок и принялся наблюдать за пастухами и оленями. Хотя стадо как будто находилось в покое и пастухи на первый взгляд спокойно сидели, на самом деле не было минуты, чтобы кто-то не вскочил и не побежал вдоль края стада, чтобы вернуть отбившегося оленя. Похрюкивание животных и гортанные выкрики пастухов создавали непрерывный звуковой фон. Оленеводы были в постоянном напряжении, начеку, готовые немедленно ринуться за убегающим оленем.

Нанок с улыбкой вспомнил слышанные в детстве рассказы своих земляков о сказочно беззаботной жизни оленных чукчей, у которых еда прямо так и ходит за ярангой и всего-то трудов — выйти, накинуть аркан на ветвистые, словно специально для этого придуманные рога и воткнуть острый нож под лопатку жирному, большому оленю, мясо которого почиталось у науканцев изысканнейшим лакомством. Да, если летом вот такая запарка, то каково зимой, в стужу, или еще того хуже — в слепящую пургу, когда не видать ни неба, ни земли?

Солнце медленно опускалось. Поднявшийся ветерок не унял комаров, наоборот, они словно бы стали еще злее. Нанок чувствовал, как горит кожа на лице, на открытых частях тела и даже на голове под густыми волосами. Иные комары ухитрялись залетать в рот, и приходилось долго, с отвращением отплевываться.

Ближе к закату стадо согнали со снежника и спустили в речную долину. Олени с видимым удовольствием забирались в холодные струи и подолгу оставались в потоке, над которым комаров было поменьше.

Яранги находились совсем рядом, и Нанок пешком пришел в стойбище.

Здесь царило оживление. Из тундры пришли женщины. Они притащили большие охапки зеленых ивовых ветвей и сухой стланик для кострищ.

Нанок уселся у яранги. Он заполнял дневник. Мимо него сновали люди, что-то носили, вполголоса переговаривались, а на фоне вечернего, еще светлого неба маячила фигура старухи Кававнаут с тяжелым биноклем на выцветшей камлейке.

Уже можно было различить голоса пастухов и отдаленное похрюкивание оленей. В стойбище тем временем нарастало ожидание важного события. Стало темно, и Нанок перебрался в чоттагин, ярко освещенный горящим костром и несколькими стеариновыми свечами, укрепленными в сухих оленьих черепушках.

У костра лежали пекули[6], тазы и большие котлы, начищенные изнутри, но устрашающе черные снаружи.

Зина возилась в чоттагине, подтыкала под перекладины зеленые ивовые листья, украшая ярангу. Лицо ее стало серьезным, сосредоточенным, и она казалась даже старше. И движения ее как бы изменились, и теперь, глядя на нее, трудно было сказать, что это танцовщица, профессиональная артистка, а не тундровая жительница, исконная обитательница яранги, привыкшая сидеть на корточках перед горящим костром, стелющая мягкие постели в низком пологе, где невозможно выпрямиться во весь рост.

…Олени поднимались по склону, обтекая стойбище с северной стороны, держа направление на небольшое ровное плато, куда приземлялся вертолет. В быстро надвигающихся сумерках Нанок мог видеть цельный живой поток, с деловитым шумом огибающий скопище пустых железных бочек. Пастухи громко покрикивали и возбужденно переговаривались. В их голосах слышалось ожидание важного события. Всеобщее возбуждение начинало захватывать и Нанока, и он невольно, не сознавая сам того, проникался тревожным предчувствием большого дела.

Стадо полностью перешло на площадку, заняв и небольшую низину. Выкрики пастухов, шум копыт, перестук рогов, звяканье посуды, резкие женские голоса в наступившей тьме создавали картину, воскрешенную из тьмы веков.

Канталин, усталый, но довольный, подошел к яранге и весело сказал Наноку:

— Сейчас будем забивать оленей.

Парни выгрузили из вездехода огромные охапки зеленой ивы.

Из яранги вышел Канталин, переодевшийся в чистое, серьезный, преисполненный важности. Через плечо парня был перекинут аркан, а на поясе висел нож в кожаных лахтачьих ножнах. Следом шла Зина и несла большой эмалированный таз, светившийся в темноте светлым дном.

Они прошли мимо Нанока, не замечая его, даже не кивнув, и замаячили в отдалении, где уже стояли другие жители стойбища.

Нанок подошел ближе. То, что сейчас совершалось, касалось только людей, которые вырастили оленей.

Канталин, прежде чем кинуть свой аркан, некоторое время стоял в напряженной позе, обратив взор в сторону догорающей вечерней зари.

Лицо его было темно и почти сливалось с вечерним небом, но глаза светились.

Бригадир выкрикнул что-то резкое и быстрое, Нанок не успел разобрать что, и в воздухе со свистом пронеслись хлесткие петли ременного чаата. Несколько оленей разом оказались поверженными на землю. Брызнула неожиданно светлая кровь, обагрив ветви полярной ивы. Набрав пригоршню крови, Канталин сделал шаг в сторону заката и произнес несколько слов. То же самое проделали и другие пастухи. Через десять минут предназначенные к забою животные уже были разделаны и стадо чуть отошло в сторону, на склон холма с небольшой снежницей.

Зина с неожиданной ловкостью разделывала оленьи туши, складывала в таз требуху, а копыта и губы кидала в жаркий костер. Отрезав кусок теплой печенки, она положила его Наноку в рот.

Нанок вошел в чоттагин, где горел костер и в котле варилось мясо.

— Ну вот и забили оленей на зимнюю одежду, — будничным голосом произнес Канталин, осторожно снимая с себя нарядную камлейку.

— Очень любопытно! — взволнованно сказал Нанок. — Я ведь никогда такого не видел! Этот обряд, темнота и ивовые ветки, которыми вы украшали оленей.

— А, все это пережитки! — отмахнулся Канталин. — Ничего в этом хорошего не вижу!

Нанок с удивлением поглядел на него: только что парень, по всему было видать, не притворялся, а тут вдруг такое говорит… Нанок повернулся к Зине, но та возилась с сырыми шкурами, была занята делом, и от нее еще не отошло благоговение только что совершенного обряда.

Она выкатила из костра опаленные оленьи губы, наколола на деревянную палочку и подала Наноку:

— Попробуйте!

Нанок в жизни ел немного такого, что могло бы сравниться с этими палеными оленьими губами. А когда принялись за мясо, он просто не мог от него оторваться, пока не почувствовал — еще кусок, и с ним будет худо. В довершение всего пили теплый олений бульон.